из балконов я наблюдаю, как мужчины, на манер монахов одетые в белые комбинезоны с капюшонами, взгромоздившись на маленькие тележки для уборки и расставив колени в стороны, вальсируют и кружатся в пируэтах, столь энергично полируя пол акр за акром, словно от результата их усилий зависит сама их жизнь. Полы под их тряпками просто сияют. Иные подвижники чистят здание воздухом, бережно орудуя пистолетами, распыляющими белый туман над изогнутой большой дугой стойкой регистрации, преграждающей вход в музей. Здание пронизывает потусторонний свет: оно должно хорошо смотреться на снимках.

Нетерпение Рима очевидно. MAXXI шел к ним долгие годы. Заха Хадид завершила проектирование в 1999 году. Спустя десять лет он всё еще не вполне готов.

– Я хочу, чтобы вы почувствовали возбуждение, – обращается ко мне Хадид, – почувствуйте его через пространство.

В основе всех зрелищных, неповторимых зданий, которые Хадид успела построить до своей смерти в 2016 году, лежат столь же беспокойные, мелодраматические переживания. Загляните в музей: вы окажетесь в водовороте при входе в каньон с бетонными склонами, где динамичные панорамы чередуются с головокружительной высотой, что кажется еще выше из-за ребер на потолке, подталкивающих двигаться быстрее, где лабиринты черных стальных лестниц и переходов карабкаются, извиваясь, вверх по склонам каньона, точно скопированные с рисунков Эшера. Видимо, чтобы пересолить уже окончательно, переходы оснащены световыми коробами; снаружи здания полоски света, похожего на расплавленный металл, пылают в сумерках, будто задние фары автомобиля на фотографии, снятой с длинной выдержкой. Выглядит это нереально.

В описании формы почти нет смысла – она слишком сложна. Но я попытаюсь. Здесь нет стен и полов в обычном понимании. Представьте себе вместо того длинный, криволинейный, L-образный тоннель из бетона, который делится на углу на несколько веток – переплетающихся, расширяющихся и сужающихся, вьющихся и врезающихся одна в другую. В итоге снаружи все эти бетонные тоннели обегают углы, выставив локти в самое небо. Внутри это лабиринт: огромные холлы-пещеры, длинные извилистые коридоры; низкие потолки – высокие потолки; те пространства, что давят, и те, в которых открываются перспективы центрального каньона или виды города снаружи. Поблажек здесь тоже нет. Каждое пространство головокружительно. Даже те, что поспокойней. Здесь нетрудно потеряться, застрять навечно в этом Эшеровом рисунке, буйно помешаться.

Странно было открывать подобное здание спустя год после экономического кризиса, на десятилетия погрузившего мир в глубочайшую рецессию. Рим, к примеру, некоторое время не увидит больше ничего такого. В истории этого города вялая апатия сменяется бешеным прогрессом, строительный ажиотаж уступает длительным периодам инфраструктурного хаоса. В семнадцатом столетии по инициативе папы Урбана VIII Бернини модернизировал Рим посредством барочных церквей и панорамных видов. Муссолини для удобства автомобилистов обвел магистралями Колизей и хрупкие археологические раскопы. MAXXI завершает другой длительный период строительного бума, начатого мэром города Франческо Рутелли, «архитектором-недоучкой», по выражению профессора Франческо Гарофало, который и составил проект этого художественного музея в середине 1990-х.

– У него были великие, достойные Миттерана мечты – или кошмары. В Барселоне он влюбился в обновление города и полагал, что Риму нужна большая-пребольшая архитектура.

Череда зданий с большим-пребольшим бюджетом получила теперь завершение. MAXXI – последняя знаковая постройка. На сегодняшний день.

Однако если Заха Хадид и обеспокоена мировым экономическим кризисом, перечеркивающим ее карьеру, то на сегодняшней церемонии она этого не обнаруживает. Она расхаживает, словно крадучись, с некоторой развязностью и немного позирует – миниатюрнее, чем ожидаешь, исходя из ее пламенной репутации и рекламных снимков, изображающих ее с мощным, направленным ввысь начесом из восьмидесятых.

– Говорят, это закат знакового проекта, – усмехается она. – Пфф!

Ничто не может сравниться с помрачневшим взглядом Хадид.

– Это слишком упрощенно – сказать, что в архитектуре больше не будет изобилия. Просто вспомни. Гонконг [Нормана Фостера] и Шанхайский банк [небоскреб в Гонконге. – Т.Д.]. Когда поступил заказ? Во время кризиса. Центр Помпиду? Во время кризиса. Было бы упрощением сказать, что мы все в страхе, что мы не можем делать больше знаковых объектов, что мы должны ограничивать себя. Что же будет на самом деле?

В то время у нее были свои причины для оборонительной позиции. Архитектура, бизнес нестабильный, исключительно тяжело переживала экономический спад 2008 года, и Хадид, ведущей представительнице того ее экстравагантного направления, которое иные сравнивали с излишествами банковской индустрии, терять приходилось больше, чем кому-либо другому. Критики по сей день считают, что «знаковым» постройкам стархитекторов вроде нее нелегко приспосабливаться к условиям бережливой экономики. Фрэнк Гери сократил после 2008 года свой штат вполовину, Норман Фостер – на четверть. Характерно: Заха Хадид и ее команда отделались легким испугом. Некоторые проекты оказались заморожены, и ей пришлось уволить «незначительное число» свободных сотрудников. Однако насколько же это было критично?

– Я приспособилась. Это всё уже было, – смеется она, – целыми десятилетиями.

На протяжении всех девяностых число сотрудников ZHA, ее фирмы, росло. Но даже теперь, после ее смерти, штаб-квартира помещается в скромном викторианском школьном здании в Клеркенуэлле, в центре Лондона – там же, где и годы до того. Здесь ощущение, что находишься в бесцветном студенческом общежитии: ни у кого нет даже миллисекунды, чтобы распаковать плакат или растение в горшке.

Десятками лет Заха Хадид оставалась архитектором без работы, без спроса; она лишь снова и снова проектировала архитектуру, которую невозможно было построить. В Лондон она приехала учиться архитектуре из Ирака в начале семидесятых, когда в мире в очередной раз наступал экономический спад, и на Западе города столкнулись с урбанистическим кризисом во всей его мощи.

– В семидесятые архитекторам было хуже, – призналась она мне как-то. – То было время политической реакции против модернизма. Работы было найти невозможно. Трехдневка, отключения электричества, свечи в лавках; напряжение должны были переключать на Францию именно в тот момент, когда мы хотели смотреть передачу Top of the Pops[208] или принять душ. Помню, как мы чертили поздно заполночь со свечами, в простынях и перчатках.

Тогда она вряд ли понимала, что рисует будущее – город зрелища.

В то время Хадид училась в престижной частной архитектурной школе Архитектурной ассоциации (АА), расположенном в элегантном георгианском таунхаусе в нескольких минутах ходьбы от пустующих складов и демонстраций протеста в Ковент-Гардене. Поступила в школу она вовремя. В 1971 году под угрозой закрытия АА пригласила нового руководителя – молодого, амбициозного канадца Алвина Боярски, решительно восстановившего независимость школы и быстро преобразовавшего ее в самый авторитетный архитектурный инкубатор во всем мире. Его подход к образованию был весьма дальновиден. Он не навязывал студентам какой-то один стиль и метод. Вместо того он приглашал преподавать в школе архитекторов и педагогов всех возможных взглядов,