любить не родину, а какое-то абстрактное

«интернациональное» отечество. Нам этого не понять… В юности, люди моего поколения

были [1651] стихийными патриотами. Мы любили Россию [1652] не «за что», не «почему», а так, как

это бывает стихийно, п[отому] что иначе не могли. Потом [1653] благодаря [1654] тупости

и [1655] низости самодержавия, стали [1656] сердиться на Россию и стыдиться слова патриотизм, которым как щитом прикрывались разные [1657] проходимцы [1658] и погромщики всех чинов и

рангов. Но и под этим внешним индиферентизмом уцелела [1659] от стихийного обожания неугасимая

вера, что Россия беспредельна, нерушима, что она все выдержит и явит миру свой бессмертный лик.

И вот, революция – не война, а революция поколебала эту веру. Я слышу теперь такие речи: –

Разумеется, нельзя стереть с лица земли 180 миллионов человек. Но Россия, эта неделимая громада, повержена в прах. Те, что стояли перед ней в трепете, как перед сфинксом, увидали, что это – грубый, глупый, нечесаный дикарь… Вместо России будет этнографическая группа – московские, калужские, тамбовские «братушки», которых будут гонять на аркане англичане, французы, немцы, американцы и

больше всего – интернациональные евреи… Когда я слышу эти речи и когда я о них думаю, то мне

кажется, что по мне, еще живой, служат [1660] панихиду… без умиляющей сердце «вечной памяти»

… (335)

Воскресенье, 23 июля

…Вернулась из Москвы. Видела много народу. Из Петербурга приехал на несколько дней О[сип]

П[етрович] Герасимов. Обедал [1661] у нас. Мрачен, как осенняя туча, худ, как скелет, весь кипит от

негодования и ругательски ругает Временное Правительство [1662]. – Это кисель малиновый, а не

правительство. Что оно делало 4 июля? [1663] Надо было [1664] повесить 5–6 мерзавцев, а не

разговаривать. Поверьте, еслиб население Петербурга увидело сразу 5–6 виселиц, оно

бы [1665] успокоилось и большевики бы хвосты поджали. В бою они только молодцы на овец… А так, с этим краснобайством, мы бог знает до чего дойдем… друг друга перережем…

Трудно, конечно, сказать насколько «метод» Герасимова оказался бы целителен, но одно ясно, что

«методы» Врем[енного] Прав[ительства] никуда не годятся. Раскол там страшный. Кадеты и торгово-промышленники не пошли в коалиционный кабинет, п[отому] ч[то] Керенский [1666] отказался

принять их условия (336). Третьяков (337)очень определенно формулировал условия торгово-промышленной партии (338), и – нельзя не признать – что даже в литературном отношении – эта

формулировка звучала более решительно, чем кадетская. Так или иначе, «национальный» кабинет не

вытанцовывается. Был такой момент, что сам Керенский и все министры, кроме [1667] Некрасова

(этого господина ничем не доймешь) вышли в отставку – и несколько часов мы

оставались совсем [1668] без пастырей (339). Недремлющие Советы – Комитеты всяческих депутатов

перепугались, что им некого будет «осаживать» – и они упросили Керенского опять [1669] взять в

свои руки «бразды». Он взял и опять мечется во все стороны, уговаривает, приказывает, заклинает, взывает… Московский собор «всея земли» – тоже не налаживается (340). Единственный

государственный акт Временного Правительства – за все его существование – это роспуск

финляндского сейма (341). Пользуясь нашей разрухой, сейм официально «сообщал» Временному

Правительству об отделении Финляндии от России. На это Врем[енное] Прав[ительство] ответило

приказом о роспуске сейма и назначением новых [1670] выборов. На «всякий случай» в

Финляндию [1671] отправили [1672] войска (342) и пушки. Финны так были ошеломлены этой

непредвиденной энергией русской «Жиронды», что не протестовали и смирно разошлись.

Понедельник, 24 июля

Газеты кошмарны. Не жизнь, а судороги какой-то бесконечной агонии. Хрипит от изнеможения

Керенский, что-то замышляет таинственный «Ропшин» (343), ci devant [1673] Савенков (344), генерал

Корнилов грозится: «Коли не очухаетесь – иду на вы!» Стонут Милюков и Родзянко. Маслеников и

Пуришкевич без обиняков заявили в частном совещании Государственной Думы (345), что Россия

гибнет от хулиганов, которые продали свою страну немцам (346). Где же выход? Говорят: забыть все

распри, объединиться, создать твердую власть… Рецепт хорош, только неизвестно, в какой an mort [1674] его можно состряпать. Как объединить Кокошкина (347) с Чхеидзе, Пуришкевича с

Нахамкесом, Родзянко с Черновым, Милюкова с Розенфельдами (348) и Ганецкими! Уж на что

Керенский считался bonne à tout faire [1675] и тот не выдержал, скрылся [1676] от русской «слободы» в

финлядский санаторий. Да и не помогло. Его оттуда вызвали шифрованной телеграммой. Пожалуйте, мол Александр Федорыч, в Зимний дворец на совещание п[отому] ч[то] отечество опять [1677] в

опасности. Александр Федорыч пожаловал, совещались с 22-го на 23-е июля всю ночь до 8 часов утра, а кабинет так и не удалось составить (349). И Кропоткин (350) уговаривал, и Плеханов убеждал, что не

время драться за обои, когда валится дом, и кадеты соглашались: готовы де на все – только избавьте от

контроля самозваного «совета» и отложите решение земельного вопроса до Учредительного Собрания.

Ну, об это «самое» место и расшиблись. Чхеидзы возопили – Как!.. это значит допустить

посягательство на авторитет революционной демократии! Винавер (351) и Милюков возражали: –

Тогда возьмите сами власть, или доверьтесь Керенскому! Но [1678] «товарищи» ответственности не

любят и упорно долбили: и власть не возьмем – еще не пришел момент, а на Керенского согласимся, если он два раза в неделю (!) [1679] будет представлять отчет Совету рабочих и солдатских

депутатов… Вот «der Kurge Sinn der lungen Rade» [1680], (352) сегодняшних газет…

[***]

Среда, 2 августа

…В политике и на фронте всю эту неделю «штиль в хаосе»… Это значит, что хаос сам по себе, но

что исчерпаны все страшные и ругательные слова…

[***]

Среда, 9 августа

Стоят дивные дни. Ни газет, ни писем, ни посетителей. Слава Богу, хоть немножко передохнуть.

Читаю Пушкина, какое наслаждение… почти счастье…

Суббота, 12 августа

…Сегодня в Москве началось всероссийское совещание (353). Россияне всех толков будут

обвинять друг друга в разрухе государства и всяческих «низкостях», вопиять «твердой власти», и в

миллионный раз плакать, что отечество в опасности. Выйдет ли какой толк из Московского собора –

сомнительно. Хулиганство демагогов, немощь нашей [1681] либеральной фронды с ее брюзгливым

страхом перед неизбежной [1682] action directe [1683], притаившаяся злоба черносотенцев, непроходимое невежество, грубость, глупость и хамство этой самой народной «толщи», в

гений [1684] которой [1685] полагалось [1686] верить… ах, какие все это плохие […]!..

[***]

2 ч[аса] ночи [1687]

Темная, сырая, звездная августовская ночь и [1688] вдруг громкий [1689] лай собак, звон

колокольчиков, голоса прислуги, мельканье свечи и фонаря. Оказывается прикатил М[ихаил] [1690].

Сегодня из Петербурга и прямо к нам в Столбы.