или рвала на куски прекрасные занавески, выражая тем самым свою ненависть к любым признакам цивилизации, он, запуганный взрывами ее жестокой натуры, в попытках успокоиться придумывал способы избавиться от нее. Перебрал все – даже планировал убийство, нерешительно и вяло, как все, что он задумывал, и в итоге не сделал ничего, лишь каждый день ожидал возвращения Лингарда с новостями о несметном богатстве.

И тот действительно вернулся: больной, постаревший, бледная тень себя прежнего, с лихорадочно горящими глазами, чуть ли не в одиночку выживший в многочисленных экспедициях. Но он преуспел! Несметные сокровища были почти у него в руках, не хватало только денег. Чтобы воплотить наконец мечту о потрясающем богатстве, добавить нужно было совсем немного. Но Худиг, как назло, разорился! Олмейер наскреб сколько мог, однако старику требовалось больше. «Не хватает у Олмейера, нужно ехать в Сингапур – а то и в Европу», – твердил Лингард. Но сперва в Сингапур, и обязательно взять с собой маленькую Нину. Ребенка следует вырастить должным образом. У Лингарда в Сингапуре добрые друзья, они позаботятся об образовании и воспитании Нины. Все будет хорошо, и девочка, на которую старый моряк, казалось, перенес всю свою бывшую привязанность к ее матери, станет богатейшей женщиной на Востоке, если не во всем мире. Лингард горячился и тяжелой поступью моряка расхаживал по веранде, размахивая горящей сигарой: оборванный, небритый и полный энтузиазма, а скорчившийся на груде циновок Олмейер с ужасом думал о расставании с единственным любимым существом. С еще большим ужасом он представлял разговор с женой, бешеной тигрицей, у которой собирались отнять детеныша. «Да она меня отравит!» – думал несчастный, отлично осведомленный о простом и действенном малайском обычае решать социальные, политические и семейные проблемы.

К его великому удивлению, жена приняла новость очень спокойно, лишь молча искоса глянула на них с Лингардом, что не помешало ей на следующий день прыгнуть в реку и поплыть за лодкой, в которой капитан увозил няньку и рыдающего ребенка. Олмейеру пришлось пуститься в погоню на вельботе и за волосы втащить ее на палубу, где на него обрушилась лавина слез и проклятий, да таких, что и чертям в аду бы не поздоровилось. Однако после двух дней причитаний жена вернулась к своему обычному образу жизни – жевала бетель да бездельничала в компании служанок. После этого случая она начала стремительно стареть и пробуждалась от своей апатии, только чтобы отпустить язвительное замечание в сторону мужа. Пришлось выстроить ей хижину на берегу, где она обитала в полном одиночестве. Визиты Лакамбы закончились, когда, по воле Провидения, а также с небольшой помощью неких хитрых манипуляций прежний повелитель Самбира отдал богу душу. Лакамба воцарился в его усадьбе при посредничестве своих друзей арабов, замолвивших за него словечко перед голландскими властями. Сеид Абдулла был главным человеком и торговцем на Пантае, зато дела Олмейера пребывали в плачевном состоянии. Запутавшись в частой сети соседских интриг, он поставил всю свою жизнь только на ожидаемый заветный секрет Лингарда. Но капитан исчез. Как-то раз прислал весточку из Сингапура, сообщил, что девочка в порядке, под надзором миссис Винк, а сам он едет в Европу собирать средства для своего грандиозного предприятия. Писал, что скоро вернется, никаких трудностей не ожидает, так как люди сами ринутся к нему с деньгами. Разумеется, ничего у него не вышло, потому что в следующем письме говорилось, что он хворает, не нашел в живых ни одного родственника, – и более ничего. Наступила полная тишина. Европа с головой поглотила Раджу Лаута, и тщетно Олмейер заглядывался на запад в ожидании луча солнца в тумане разрушенных надежд.

Шли годы, и редкие письма сначала от миссис Винк, потом и от самой дочери были единственным, что хоть как-то скрашивало его жизнь на берегах коварной, одолевшей его реки. Олмейер жил один, перестал даже заходить к должникам, которые не платили по счетам, уверенные в покровительстве Лакамбы. Преданный суматранец Али готовил ему рис и варил кофе, потому что никому больше Олмейер не доверял, особенно жене. Он убивал время, бесцельно слоняясь по окрестностям да навещая руины складов, где лишь несколько покрытых прозеленью медных пушек и развалившихся тюков с тканями напоминали о старых добрых временах, когда здесь кипела жизнь и он взирал на эту жизнь с речного берега, стоя бок о бок с дочерью. Теперь же каноэ проплывали мимо полусгнившей пристани с надписью «Лингард и К°», чтобы нырнуть в другой рукав Пантая и сгрудиться у новенького причала Абдуллы. Не потому, что Абдуллу так уж любили, просто никто не решался торговать с человеком, чья звезда уже закатилась. Всем было ясно, что тому, кто пойдет на сделку с голландцем, не миновать расправы со стороны арабов или раджи, даже риса взаймы в голодный год не получишь. А Олмейер никому помочь не мог – сам, бывало, сидел голодный.

От отчаяния и одиночества он завидовал даже ближайшему соседу, китайцу Чим Ингу, который частенько лежал на прохладной циновке, с деревянным подголовником под затылком и с опиумной трубкой в безвольных пальцах. Сам Олмейер, однако, не искал утешения в опиуме: то ли тот просто-напросто был очень дорог, то ли гордость белого человека спасала его от деградации, но, скорее всего, останавливали мысли о дочери, растущей где-то там в Стрейтс-Сетлментс. Теперь он узнавал о ней чаще – с тех пор как Абдулла купил пароход, курсирующий между Сингапуром и Пантаем примерно раз в три месяца, Олмейер чувствовал себя ближе к Нине. Он планировал визит в Сингапур, чтобы повидаться с нею, но откладывал его год от года, без конца ожидая какого-то счастливого поворота судьбы. Ему не хотелось встретить дочь с пустыми руками и без утешительных вестей. Не хотелось забирать обратно в дикую жизнь, к которой оказался приговорен он сам. Он даже побаивался Нины. Что она о нем думает? Олмейер подсчитал прошедшие годы. Взрослая девушка, юная женщина, цивилизованная и полная надежд, в то время как он постарел и выдохся, почти сравнявшись с окружающими дикарями. Что ждет его в будущем? Олмейер не знал ответа на этот вопрос, и жаждал, и боялся встречи с дочерью – потому и колебался годами.

Сомнениям его положило конец неожиданное возвращение Нины в Самбир – она приплыла на пароходе, под присмотром капитана. Олмейер с изумлением рассматривал дочь. За десять лет девочка выросла в высокую и миловидную девушку с черными волосами, оливковой кожей и большими грустными глазами, в которых боязливость, характерная для малайских женщин, сочеталась с вдумчивостью, унаследованной от европейских предков.