Тогда эти слова показались ей непонятными, и она была рада сменить тему. Однако сейчас это было не так легко сделать. Берч решил порассуждать о конце света, а остальные внимали с интересом. В самом деле, когда еще увидишь чиновника, да еще американца, вещающего о библейских ужасах со столь серьезным видом.

— …метафоры, одни метафоры! Вся эта саранча с человеческими лицами, Зверь, выходящий из моря! Обратите внимание, как неискусен и бесхитростен этот старый прием — вас пугают нелепыми монстрами, которые должны быть столь же неуклюжими и неповоротливыми, как химеры Собора Парижской Богоматери!

«Какой-какой матери?» — собирался было вставить Рафалович, но осекся, увидев, с каким пафосом говорил это Берч.

— Но этот прием работает, — продолжал тот, глядя внимательно на собеседников, — и тьму для вас олицетворяют ужасные рогатые создания! А ведь настоящий ужас не в рогах и копытах, оскаленных пастях и перепончатых крыльях. Ужас для смертного создания должен заключаться в самой возможности поражения небес. С этим ужасом пытались бороться в средние века, сжигая на кострах тех, кто мог оспорить могущество Господа здесь, на земле. И этот ужас будет жить до тех пор, пока небеса существуют!

— Я в преисподнюю не верю, господин Берч, — сказал Рафалович. — Но если предположить, что существует та, другая, темная сторона, то почему бы ей не выглядеть именно таким образом. Зло и должно выглядеть омерзительно, разве нет?

— Зло? — Берч улыбнулся. — Это условное понятие. Самые кровавые режимы провозглашали себя защитниками нравственных ценностей, как вам хорошо известно. Помните старую притчу про двух букашек, сидящих в траве? «Смотри, — говорит одна из них, — там, в кустах, притаился тигр — добрый зверь, никогда нас не обижает. А вон там бродит баран — чудовищная тварь. Сожрет нас вместе с травой и даже не заметит!» «Ничего, — говорит, вторая, — тигр за нас отомстит!»

— Так что же, по-вашему, там? — спросила Татьяна Захаржевская, понадеявшись, что голос не выдаст ее волнения — затронутая тема была слишком близка ей.

— Ничего! Ничего, что укладывалось бы в наши с вами представления о свете и тьме, добре и зле!

— Для христианина довольно странные рассуждения, мистер Берч.

— Ну, будем надеяться, что апокалипсис нам сегодня не грозит, — попытался разрядить атмосферу Павел.

Захаржевская скользнула к окну, заметив силуэт Нюты, возвращавшейся с прогулки. «Глупость какая, — одернула она сама себя. — Провела с дочерью всего сутки и уже начинаешь следить за ней!» Что это — ревность? Или совершенно естественная материнская забота — с опозданием проснувшийся инстинкт? Но до чего же она боялась этой встречи — а вдруг вернется отторжение, физическая несовместимость с дочерью, когда-то разлучившая ее и с ребенком, и с мужем? Надолго, казалось, что навсегда. Но теперь, спустя двадцать лет, не случилось ни обморока, ни сыпи, ни удушья, только острый спазм нежности и любви стиснул на мгновение горло. И это было настоящее чудо!..

— Ну, доктор Розен, апокалипсис не обязательно должен происходить в мировом масштабе, — заметил Берч.

Захаржевская обернулась:

— Как вы сказали?

— Я говорю, что апокалипсис вполне может произойти для отдельно взятой страны или даже личности. Вам это кажется невероятным?

— Нет, почему же? — проговорила она. — Возможно, вы ближе к истине, чем сами думаете.

Все последнее время было для нее наполнено знаками приближающейся беды. Татьяна различала их в словах, взглядах, случайно прочитанных строчках. И то, что сейчас сказал Берч, почти дословно повторяло странные слова покойного Макса Рабе. И как к месту! Что это — простое совпадение? А может, у нее просто начинается паранойя? После стольких интриг, когда ее жизнь висела на волоске, немудрено было слегка свихнуться. Да еще это покушение на Нил-Нила… Теперь она лучше понимала тех кровавых тиранов, о которых говорил Берч, тех, что подозревали всякого в измене и беспощадно карали. Но она-то чем заслужила?

А эта свадьба и приезд Нюты, выходит, что-то вроде прощального подарка? Нет, ей срочно нужен психоаналитик! Вытянуться на кушетке и поведать доктору трогательную историю о том, как родная мать посвятила ее, сама того не желая, Рогатому. Сразу из кабинета в смирительную рубашку и в больницу, в компанию к Лоусону!

Она так и не приняла этой моды. Хотя, возможно, и зря: психоанализ — суррогат исповеди, когда психоаналитик подменяет священника и, в отличие от Господа, готов простить пациенту куда больше. Однако в некоторых случаях рассчитывать на тайну исповеди не приходится и здесь.

Поэтому появление в Занаду Анны Давыдовны так обрадовало ее — как она быстро поняла, та не просто верит в реальность иного мира, из которого сейчас исходила для нее главная угроза, но и способна помочь. Еще одно совпадение? Вряд ли!

А разговор в гостиной шел своим чередом. Клэр спорила с Рафаловичем.

— Это все ваше атеистическое воспитание! Насчет преисподней! А как же страх наказания?

— Знаете, милая, — заметил на это Леонид, — моя страна жила семьдесят лет без всякого страха преисподней и на улице никто никого не резал. Зато нынче все ударились в религию, каждый в свою, и по улице ночью лучше без пистолета не ходить! Впрочем, вам ли об этом не знать — та же ситуация и в Штатах, которые традиционно похваляются своей набожностью. Страх наказания должно нагонять государство, у него это лучше получается, нежели у Господа. Правда, лично я предпочитаю иметь дело с уличным бандитом, нежели с суровым чекистом, которому спустили план на тысячу врагов народа в месяц.

— Простите, как? — Клэр не поняла.

— Реалии сталинской эпохи! — пояснил Нил. — У нас сейчас многие по ней тоскуют.

— Ох! Впрочем, мне в любом случае больше по душе реинкарнация! — сказала Клэр.

— Вы так говорите, — удивился Баренцев, — словно это вопрос вашего личного выбора!

— А почему бы и нет? — спросила она. — Сказано ведь, каждому воздается по вере. Вольному воля, а спасенным — рай! И я предпочитаю возродиться в виде птицы, нежели парить в раю в обществе всяких унылых праведников!

— О вкусах не спорят! — пожал плечами Рафалович.

Нил заметил про себя, что общество праведников Клэр Лубойс-Безансон в любом случае не грозило, но оставил это суждение при себе.

— Разве вся жизнь не есть спор о вкусах и привкусах? — вставил Ларин.

— Ницше! — определил Рафалович. — Простите, но по моему глубокому убеждению, все эти философские рассуждения суть пустословие. Это мертвые экспонаты в большом музее под названием «жизнь». Люди входят в него, восторгаются у запыленных витрин, а потом выходят, чтобы вернуться в свой привычный мирок, который жил, живет и будет жить по одним и тем же законам. Законам, что были установлены еще тысячи лет назад.

— И твои рассуждения чистой воды ницшеанство! — заметил Баренцев. — Если только немного пойти дальше! Рафалович пожал плечами.