Взлетевший на постперестроечной волне как фотограф антисоветского если не толка, то образа мышления и глаза, Борис Михайлов, по прошествии времени оказался классическим художником в самом прямом смысле этого слова. Художником музейным, говорящим о больших и несиюминутных проблемах, о Человеке и Грехе, об Одиночестве и Любви.

Сумасшедшие Жерико и Гойи, нищие Рембрандта, проститутки Лотрека в этой линейке ближе к Михайлову, чем соц-арт Булатова и даже (да простят меня теоретики концептуализма, свято чтущие Михайлова) концептуализм Кабакова.

Русские интеллектуалы любят ходить в народ и умиляться афористичности слова и образа. Услышанная мною, например, от синеногой бомжихи на Финляндском вокзале фраза «Я не знаю слова „любовь“, я знаю слово „боль“» – Достоевский чистой воды. То, что сделал Борис Михайлов, никак не умиление. Это текст про Искусство как таковое: «В искусстве многое нужно. А что, в искусстве нужна только красота?» МоМА, давно уже имеющий в своем собрании работы Михайлова, но отдавший сегодня свои залы под самую скандальную и самую большую его серию, явно готов подписаться под этими словами художника.

21 октября 2011

Воспитатель глаз

Выставка Алексея Бродовича, «Гараж»

«Все фотографы, знают они об этом или нет, – ученики Бродовича». Так сказал об Алексее Бродовиче (1898–1971) его ученик, а потом и помощник – великий фотограф Ирвинг Пенн. И он знал, что говорил. Плохо говоривший по-английски, всегда немного навеселе, вспыльчивый и крикливый носатый русский эмигрант в буквальном смысле поставил журнальный дизайн и журнальную фотографию с ног на голову. По его правилам было чем страннее, тем лучше. Обложка модного журнала без всякого миловидного лица, а только с соскальзывающей с дамской пятки туфелькой; хищная перчатка как главный герой полосы; прыгающие, словно в чарльстоне, буквы заголовков; бунюэлевский глаз с наползающими на него губами à la Дали – опять же на обложке; позорно и прекрасно размытые фигуры танцовщиков в как бы серьезной балетной съемке; километры чистой бумаги на дорогущих журнальных полосах… Все что угодно, лишь бы цепляло, удивляло, приманивало и, главное, воспитывало глаз.

Дворянство, семья петербургского врача, Тенишевское училище, Пажеский корпус, гусарский Ахтырский полк, мировая и гражданская войны, Белое движение, бегство в Константинополь – все это ничего не стоило в битком набитом эмигрантами и не с таким послужным списком Париже, куда 22-летний Бродович попал в 1920‐м. Он пробавлялся малеванием задников для спектаклей Дягилева, заодно фотографируя балетную труппу, познакомился с первыми лицами околодягилевской тусовки, потихоньку набрал заказов – от рисунков тканей (в том числе для модного дома Поля Пуаре и фабрики Rodier) до эскизов мебели (для фабрики Bianchini), стекла, фарфора, украшений и оформления частных интерьеров. Кое-где был премирован, а в марте 1924‐го прогремел как художник, обскакавший самого Пикассо на конкурсе плакатов для благотворительного парижского Le Bal Banal. После этого триумфа портфолио Бродовича стало стоить гораздо дороже, он начинает работать как графический дизайнер сразу для нескольких парижских журналов, а в 1930‐м уже именитый европеец был приглашен в Пенсильванскую школу промышленного дизайна в Филадельфию для организации отделения рекламного дизайна. Преподавать он будет еще много десятилетий.

В 1934 году Бродович становится арт-директором журнала Harper’s Bazaar, где проработает почти четверть века – до 1958-го. Эти два занятия Бродовича, журнальный дизайн и преподавание, он перемешивал. У него не было никакой педагогической системы – в своих Design Laboratories он учил смотреть и видеть. На вопрос, является ли фотография искусством, Бродович отвечал: «Конечно, нет! Фотография не искусство, она – высшая чувствительность глаза. Хороший фотограф – это сплав фокусника с психологом». Он кричал и ругался, мало хвалил, но когда кого-то из учеников отмечал, тот несколько месяцев ходил окрыленный. Через его «Лаборатории» прошли все первые люди американской фотографии – Ирвинг Пенн, Ричард Аведон, Хиро, Марвин Израэль, Бен Дэвидсон, Лиллиан Бассман, Лизетт Модел, Диана Арбус и десятки других. Один из них, фотограф Лен Стеклер, вспоминал: «Я не встречал другого педагога, который приводил бы учеников в такое бешенство своей способностью противоречить самому себе, – но в то же время своей странной манерой преподавания он подхлестывал их воображение».

Подхлестнутое воображение своих учеников он использовал во славу Harper’s Bazaar. «Перечислять все, чему научил меня Бродович, излишне. Он, можно сказать, дал мне жизнь, жизнь в моей любимой работе. О технике фотографии Бродович ничего не знал и никогда не утверждал, что может преподавать ее. Окружавшая его атмосфера – это и был Бродович… В своем курсе – он называл его „лаборатория дизайна“ – Бродович давал нам в качестве заданий те орешки, которые с трудом мог раскусить сам для своего журнала Harper’s Bazaar. При редактировании он иногда пользовался решениями студентов как своими собственными. Мы были сотрудниками, но автором всегда считался он. Некоторые студенты обижались, но мне это льстило», – вспоминал Ирвинг Пенн.

Вообще-то, за то, что сделал Бродович с Harper’s Bazaar (а заодно и со всем американским журнальным дизайном), ему можно было простить почти все. Заняв пост, он уволил прежнего художника, и с ним уволил весь стиль ар-деко. Сначала он привел в журнал приятелей-сюрреалистов и европейский шик вместе с европейским же безумием, потом вдруг почти убрал из журнала рисунок, полностью отдав его место фотографии, потом полюбил и заставил всех полюбить размытые фотографии не в фокусе (так снимали даже самую что ни на есть прагматичную рекламу). Он тиранил редакцию и самых знаменитых авторов (включая Трумена Капоте), которые переписывали свои тексты в угоду его шрифтовым идеям. Он делал свой журнал и научил весь мир создавать настроение не текстом и картинками, а пустотами и ритмом строк и букв.

Капоте сравнил его вклад в фотографию и издательское дело с вкладом Менделя в генетику. Вот только, в отличие от давшего свое имя целому направлению в науке Менделя, Бродович предпочитал оставаться в тени. Он делал свой журнал (три номера культового до сих пор Portfolio), оформлял великие книги, его снимки из‐за кулис «Русских сезонов» сегодня считаются классикой абстрактной фотографии, но имя осталось частью узкопрофессионального знания. Что несправедливо: каждая нынешняя журнальная страница, знает или нет об этом ее автор, есть то, что выросло из идей Бродовича. Его голос – это его любимые словечки, ставшие девизом всех дизайнеров: «irritate» (раздражать, бередить), «flow» (поток) и, конечно, дягилевское «Étonnez-moi!» («Удиви меня!»), в его устах зазвучавшее по-английски – «Astonish me!».

23 октября 2012

Баста, карапузики

Выставка братьев Чепмен «Конец веселья», Государственный Эрмитаж

Эрмитаж к выставке Чепменов стал готовить своего зрителя сильно заранее. Столь массированной PR-атаки, исходящей из этих надменных стен, я даже и не припомню. Анонсы, объясняющие, что не так страшен черт, как его малюют, неслись уже даже из утюгов. Если это делалось для того, чтобы успокоить общественное мнение, якобы встревоженное пришествием братьев-циников из первого саатчиевского призыва, то все получилось ровно наоборот: о том, что в Эрмитаже готовится нечто сногсшибательное и явно ультрарадикальное, узнали даже те, кто никогда о Чарльзе Саатчи, выставке Sensation и братьях Чепмен слыхом не слыхивал. «Скандал», «провокация», «эпатаж» – страшные по нынешним временам осатаневшего в своем неофитском пуританстве Петербурга слова витали над Дворцовой площадью.