Вдруг появляется Александр Шошин, ректор савельевского института, и прямиком — к Савельеву, они там треплются, а я опять сижу. А у меня в семь свидание, и на мне колготки рваные, я нервничаю, а там квартира трехкомнатная, и Мартин предлагает мне пойти в его комнату и посмотреть гарвардские фотографии. Поскольку он, оказывается, из Бостона из какой-то аристократической семьи, дядька у него чуть ли не сенатор, а он окончил гарвардскую аспирантуру и живет у Савельева. Ладно, мы идем в его комнату, он закрывает дверь и ложится на койку, наглым образом поднял руки за голову, ноги вытянул и в таком вальяжном состоянии возлежит. Я на него смотрю и думаю: шел бы ты, янки, гоу хом! А он: можно я трогать тебя за пальчик? Я сразу села в защитную позу, руки-ноги скрещены. Думаю: сейчас! Но с другой стороны, как мне уйти, не поговорив с профессором? И тут какая-то белиберда началась. Мартин ко мне приставать начал. Причем то ли из-за его дурацкого русского, то ли из-за его неумения, но все было примитивно, пошло и грубо. Плюс этот запах от него селедочный и текст совершенно потрясный: мол, ты все равно замужем, какая тебе разница? Я была оскорблена до безумия. Одно дело, когда человек говорит: я тебя люблю, ты солнце в моем окне. Женщина на это идет, даже если это неправда. Лично мне свойственно обманываться, я могу проснуться утром и понять мерзость ситуации, в которую я снова влипла. Но накануне я должна знать, что иду спать с человеком, который меня боготворит, и наша встреча это не случка кроликов. А тут ко мне пристает какой-то недоразвитый американец, да еще так бездарно! Я сказала, что не буду заниматься с ним любовью. К тому же у меня колготки рваные. Как я могу при иностранцах? Плюс мой профессор за стенкой! Ужас! Сейчас он выйдет из кабинета, увидит мой плащ на вешалке, а меня нет. Где я? С его другом заперлась в комнате — ничего себе девочка в аспирантуру приехала! Я поднимаюсь и ухожу. И в прихожей как раз на Савельева нарываюсь. Он говорит: ой, а ты куда, ты почему не с Мартином?

Мама моя родная! Время полдвенадцатого, свидание пропустила, с академиком не поговорила, приезжаю в общежитие и реву: «Лера, все, я падшая женщина! Вот Мартин, американец, аристократ, из Гарварда — сразу мне постель предлагал!» Она говорит: «Я же тебя предупреждала надеть новые колготки!»

И все — больше я ни с Мартином, ни с Савельевым в том году не виделась. Я уехала домой. От позора.

А дома у меня работа — не бей лежачего. Три лекции в неделю. Скучно. Прихожу к ректору нашего института, а он говорит: «Ну что? Завалила экзамены в аспирантуру?» Я говорю: «Не завалила, а перенесла на лето». Он говорит: «Я бы на месте твоего мужа ни в какую Москву тебя не пустил. Можно и у нас аспирантуру кончать». Я говорю: «Сейчас! Уж если учиться, то в Москве!» Он говорит: «Ты, конечно, выучишься там, но чему?» Я говорю: «Поеду в мае. Снова». И вот я опять приезжаю в Москву, а время — май. Ну, чем может юная женщина заниматься в мае в Москве? Я, помню, сидела в библиотеках с восьми до четырех, а потом просто шла на улицу. Я утонула в Москве. Сейчас я уже не вижу Москву такой, какой я ее тогда видела. А тогда я жила в общежитии около Новодевичьего монастыря — потрясающее место! Парк, пруд, лебеди. И я в таком состоянии — мне не нужно ни спать, ни есть. Я была неподотчетна никому. Я могла вернуться домой, могла не вернуться. И так я жила — ярко, безумно. К экзаменам готовилась, но не к Савельеву, конечно, а уже к другому академику, к Загоряеву. Который сказал, что я могу не волноваться насчет экзаменов, потому что с моими рефератами и публикациями это будет формальностью. Ну, я и закружилась в Москве! У меня была куча приключений. Домой я возвращалась в два ночи, в полчетвертого утра. Уменя была безумная любовь с одним молодым человеком весьма высокого ранга. У него на меня были серьезные планы И тут я встречаю Савельева. Он говорит: «Я прошу прощения за происшедшее. Мне очень не хочется, чтобы это повлияло на твою биографию, потому что Загоряев — это не для тебя. Это сухая философия и схоластика, а ты человек живой, острый и яркий, ты нужна детской психологии». А нужно знать Павла Савельева, чтобы понять ситуацию: он светило в детской психологии, он убеждает безумно! Филигранно! Отточенно! Не зря всем психологам советуют сначала пообщаться с ребенком — если ты обучаешься уговаривать ребенка, тебе потом взрослые кажутся просто игрушкой. Мы с ним разговаривали два часа, в какое-то кафе ушли. Он там мне в любви объяснился. Я забираю документы с кафедры Загоряева и еду в институт Савельева. А это вообще отдельная структура, там сплошные корифеи, там меньше доцента просто не бывает. Но там экзамены в июне — то есть я уже опоздала. Савельев берет меня за руку и — к Шошину, ректору его института. Шошину он говорит: «Слушай, Сашка, бывают же какие-то исключения!» Шошин отвечает: «Старик, чтобы сделать ей исключение, у нее работа должна быть по детской психологии, и эту работу должны отрецензировать как минимум три профессора. А осталась неделя до экзаменов». А Савельев ему: «Ну и что? Да мы сегодня напишем работу! Ты профессор, я профессор, вон в коридоре еще три профессора — пять подписей тебе хватит?» Шошин говорит: «Отстань, так нельзя». Но Савельева остановить невозможно, он как танк. Он берет Шошина в машину, и мы едем к министру образования. Тот говорит: «Савельев, не морочь голову!» Они, оказывается, все сокурсники и знают эту особенность Савельева — влюбляться до потери пульса. И они ему говорят: «Паша, уймись! Нельзя есть нельзя, точка!» А я почему-то безумно спокойна, я поняла, что мне влезать не надо. Тем паче что Савельев чуть не ревет: что значит нельзя? Нет! Что-то можно сделать. Министр говорит: «Знаете что? Можно договориться с ее институтом, чтобы ей сделали командировку в ваш институт. Она год будет в Москве, а потом в аспирантуру поступит. Так тебя устроит?» Савельев говорит: а как это сделать? Министр говорит: сделайте письмо, остальное приложится.

И вот Савельев за ночь пишет официальное письмо на имя ректора моего института в Подгорске, что я такая безумно одаренная девочка и невозможно меня потерять для детской психологии. Плюс он пишет личное письмо моей завкафедрой, которая оказалась его ученицей, и личное письмо проректору. Он сидел и сутки писал эти письма! Просто послания какие-то. Я, счастливая, приезжаю в Подгорск, в свой вуз. Это все еще май. Все цветет, я цвету, несу эти письма. И мне первой за всю историю института дают годичную командировку в Москву. Езжай, раз тебя даже министр так ценит! То есть это был бы год моей полной лафы. Мне платили бы зарплату за неработу. Мне платили бы за комнату в общежитии и какие-то пособия. Я могла с первого сентября жить в Москве, ничего не делать и еще деньги получать! Я была счастливая, солнечная. И Савельев меня ждал, и еще кое-кто.

Но в это время у нас с мужем чувства открылись. Это было до девочки Тани, ее еще не было на горизонте, она, наверно, еще в пятый класс ходила. А у нас с Игорем секс — бесподобный. Он бросил всех своих баб, он жил только со мной, а я жила только с ним — такое вот наваждение! И в сентябре, вместо того чтобы ехать в Москву, я говорю своему ректору, что никуда не еду. Он мне говорит: «Дура, что ж ты делаешь! Я же министру обещал послать тебя в командировку!» Я говорю: «Знаете, у меня есть подруга детства, Люда, которая могла бы поехать вместо меня. Она тоже наш институт окончила, в этом году как раз. Нужно просто поменять фамилии в документах и все». Он говорит: «А как же Савельев?» Я говорю: «А мне что до него? Я мужа люблю и с мужем останусь! Вы же сами говорили…» Короче, я его уболтала, но с работы меня уволили. Потому что моя завкафедрой мне этого не простила. Она говорит: «Знаешь что, дорогая, такие вещи просто так не проходят! Савельев тебе не мальчик. Если я оставлю тебя на кафедре, я с Савельевым больше никогда не увижусь, а он мой учитель». Это был сентябрь. Люда — та самая, которая в детстве рыбий жир пила, — уехала в Москву, а меня уволили с работы, я сидела дома и думала: плевать! Не буду работать и не буду. Ребенка рожу. Две недели не работаю, три, сижу. Мужа вижу раз в неделю. У них сборы, слеты, полевые учения и атомные тревоги. Плюс футбол три раза в неделю. Я сижу одна. В военном городке шесть домов. Общая кухня. У нас комната в бывшей казарме, переделанной под квартиры. За окном забор и колючая проволока, даже в лес не пойдешь без пропуска. И это — после Москвы! Думаю: Боже мой! Ну почитала, ну побегала, на кухне женщины: мой такой-сякой, не принес деньги, пьет. А у меня этих проблем не было никогда. У меня муж не пьет и не курит. А если силен по части девушек, то это наша частная жизнь, я это никогда на кухне обсуждать не буду. Я вообще терпеть не могу, когда мужчин обзывают. Если женщина сама унижает мужчину до плевка на тротуаре, а потом требует, чтобы он был мужчиной, откуда этому взяться? Я думаю: если ты хочешь, чтобы он был у тебя под каблуком, ты можешь это сделать. Но потом не требуй от него мужества ни в постели, ни в жизни. Не может быть, чтобы он был, как воск, в отношении финансов и других женщин, но как сталь в отношении секса и всего остального. И вот я сижу две недели, ни в какие кухонные дискуссии не включаюсь. Мама звонит: «Алена, как ты?» Мама, говорю, знаешь, что-то мне плоховато. Она говорит: давай возвращайся в Подгорск, будем на работу устраиваться. Кстати, тебе какой-то иностранец из Москвы названивает…