Что-то на него накатывало. Так не должно было случиться. И в ней не было ничего такого, из-за чего мужчина его возраста, уже далеко не юношеского, мог бы так потерять голову. И не была она молоденькой дурочкой, из тех, свежих, как апельсин, от вида которых порой плавятся мужские мозги. И знал он ее тысячу лет. И никаких мыслей. Ну почти никаких. Встречалась ему в институтских коридорах, скромная, одетая в темное, с опущенными глазами. Прямо монашка. Почему-то он стал о ней мечтать. Подарил свою книжку с дурацкой надписью.

Однажды он встретил ее в уголке возле лестницы. Она курила. Сам он не курил и курящих ненавидел. А тут зачем-то подошел, недовольно развеивая рукой дым от ее сигареты. Они оба участвовали в институтском сборнике по Лермонтову. Глядя на ее склоненную, с темной челкой голову, он подумал о лермонтовском Ангеле. Она и написала статью об Ангеле, удивившую его безмерно. Она писала о самом высоком и недостижимом так, как будто это стояло у дверей. В жизни он редко испытывал подобные состояния. Пожалуй, только когда писал прозу. И его удивило, что эта неяркая женщина все это тайное и невыразимое тоже знала и умела о нем написать. Но разговор был из пустячных. Он спросил о том о сем, о лете и куда она собирается ехать. Она ответила, что на дачу в Кратово, хотя дача вот-вот развалится. А чинить – нет денег и сил. Он вдруг заметил, какие у нее красивые руки, изящные, тонкие пальцы. Почему-то она стала приходить в его глухие беспамятные сны. Как свет и как радость. Крылатым ангелом с нежным лицом.

И как-то внезапно, неожиданно даже для себя он нагрянул к ней на дачу, которая располагалась на той же улице, что и дача его тетки. Он и приехал словно бы к тетке, но и не подумал тетку навестить.

В тот раз Джек залаял яростно и ожесточенно, и все окрестные собаки подхватили эту его злобную, угрожающую ноту, кто пискляво, кто визгливо, кто басовито.

И с первого же раза была эта невозможность разжать руки. Какое-то наваждение!

Уезжал он обычно утром следующего дня, умиротворенный, со светлым лицом, с подзабытой уже улыбкой на губах. Улыбкой, а не улыбочкой или ухмылкой. Если бы он себя в эти минуты ожидания электрички на пригородной платформе увидел, ей-богу, не узнал бы! А рыжий Джек провожал его из боковушки, где спал, мирным урчанием. Он еще не совсем проснулся и открывал только один глаз, помахивая по цветной подстилке обрубком хвоста…

В тот раз его встретил собачий хор, где солировал, как всегда, Джек, выбежавший его встречать на заросшую одуванчиками улицу. Но вышла и она, непривычно нарядная, с распущенными волосами, что было ей уже не совсем по возрасту. От нее пахло духами и вином. Смеясь, она обернулась к дому.

– У меня гости.

Тут на крыльцо выскочил какой-то бравый молодец в шортах и с голой грудью, блестевшей, как у танцора.

– Крышу мне чинит. И крыльцо.

Она точно оправдывалась, с робкой улыбкой заглядывая ему в глаза.

– Ты же не чинишь!

– А вино? Зачем ты пила вино?

– Какое вино? Ах, должна же я была его угостить! Он сын соседей. У которых собачка – шпиц.

Молодец не обращал на него никакого внимания и вел себя, как хозяин. Принес воды из колодца, хотя в доме был водопровод. Но она говорила, что в колодце вкуснее. Тот выслуживался перед ней колодезной водичкой. Потом стал чинить забор. Словом, он совершенно испортил их встречу. Испортил настолько, что даже состоялась прогулка Андрея Геннадиевича с Джеком к озеру. Он шел и все думал: и что она? А как там молодец? И прогулка оказалась не в удовольствие. А когда возвращался с бегущим впереди Джеком, углядел возле свежевыкрашенного соседского забора новенькую легковушку. Ага, значит, тот на своей машине. И молодой. И все может в отличие от него.

Домой в Москву он вернулся в тот же вечер. И собаки, чуткие до оттенков человеческих чувств, провожали его каким-то истерическим, отчаянным лаем. Особенно надрывался Джек, скуливший и подвывавший так истошно, словно навсегда прощался с хозяином.

Новую жизнь либо начинаешь, либо нет. У Андрея Геннадиевича не вышло начать. Книжка, появление которой должно было абсолютно все переменить, залеживалась на прилавках, из-за чего издатель страшно на него сердился. Впрочем, сам издатель палец о палец не ударил, дабы возвестить миру о явлении нового писателя. Чудака, который еще чего-то не знает. Еще большего, чем прежние чудаки.

Новая, вторая книжка обреталась теперь уже не в столе, как некогда первая, а в компьютере. Авось-либо кто-нибудь когда-нибудь…

Но в России слишком многого навидались и нахлебались: одним талантом меньше, одним больше – какая разница? Мы не в Монако, где все таланты учтены, да, кажется, их и нет? Словом, надежд на издание второй книжки было мало. И даже ехидный сотрудник отдела культурологии через какое-то время перестал называть Андрея Геннадиевича «господином писателем», что его даже несколько уязвляло. Все вошло в обычное русло: писание полугодовых планов, потом отчеты по ним, сдача рукописей о «лучшей в мире» русской литературе, которые, не будучи, вероятно, «лучшими в мире», скапливались грудой в секретариате, дожидаясь своей очереди на издание. Денег под это дело у института, как всегда, недоставало. Удивительно, ну почему, если все они были такие умные, были они такими беспомощными и бедными? А уж как гордились своей избранностью! Каста ученых.

Ужасные его женщины, жена и дочь, оставаясь ужасными, были все же немного любимы. Других Бог не дал. И не ожидалось, что даст. О той он старался не вспоминать, как о сне, пусть и не страшном, но после которого начинало глухо ныть сердце. В институте он ее тоже перестал встречать и слышал краем уха, что она уехала чуть ли не в Америку.

Следующим, кажется, летом (он очень плохо ощущал течение времени, представляя его синхронно развернутым, как свиток с письменами: вверху – начало, внизу – конец) Андрей Геннадиевич, подхваченный духотой, ветром, воспоминаниями, всей силой несбывшихся и отгоревших надежд, сел на электричку (машины у него все еще не было и не предвиделось) и покатил «к тетке на дачу». Так было сказано жене. Кажется, она уже тоже стала понимать эти его метафоры, но относилась к ним спокойно и с долей злого цинизма. Куда денется при такой неприспособленности? Только свои и терпят, да и то из последних сил!

В каких-то романах, рассказах, фильмах он читал, видел, помнит эти эпизоды запоздалого возвращения. Бродячий сюжет! Безумец Гомер насочинял, что Улисса еще кто-то ждет. Но и это, как ни странно, банальность. Что делать, если жизнь и впрямь состоит из таких банальностей, которые каждый, обжигаясь, морщась, с трудом глотая, переживает на свой собственный, таинственный лад?!

Джек с осунувшейся, неузнаваемой мордой бомжа, а не профессора отчаянно кинулся ему под ноги. Потом встал на задние лапы, опершись передними о его грудь, и лизнул в лицо, радостно, грозно, жалобно лая. Его лай сопровождался уже менее мощным, чем в былые времена, собачьим хором. Не слышно было тоненького повизгивания белой собачки с соседней дачи. Только нервно басили братцы-бульдоги. Неужели не уехала?