— О, у этого шарлатана небольшой комочек ума, который у него был, уже давно превратился в золу, вроде той, что он теперь так рьяно создает, — возмущенно воскликнула она, узнав его. — Делает вид, что служит святой церкви, а сам только преклоняется перед алтарем, на котором стоят слепые невежды и глупцы!

— Горят не только книги Амальрика Венского, — продолжал Кристиан, даже не усмехнувшись над ее презрительными словами. — Горит и Давид из Динана, Мавриций Испанский, различные естественно-научные труды. И, разумеется, переводы Аристотеля. Это коснулось всех, кто когда-либо цитировал его. Провинциальный синод, возглавляемый Робертом де Кур-соном, только что объявил все эти книги запретными, и угодливые профессора университета вроде этого глупого магистра Жана-Альберта с готовностью согласились. Только посмотрите, с каким удовольствием он сжигает то, что ему не было дано понять! Он слишком туп, чтобы осознать, что речь здесь идет не об Аристотеле и возможных лжеучениях, а о...

Он прервался, но так сильно потряс головой, что амулет на шее забренчал.

София не стала спрашивать, что он хотел сказать. Страх, намного более темный и грозный, чем дым, сжал ее горло.

— Теодор, — с трудом произнесла она, — где Теодор? Что он говорит обо всем этом?

Кристиан незаметно вздрогнул, когда не только София требовательно подошла к нему, но и Катерина, будто ища помощи, взяла его за руку и побледнела еще больше.

— Я не знаю, где он, — сказал Кристиан. — Я думал, вы знаете. Мне нужно поговорить с ним, я должен как можно скорее предупредить его о мести короля!

Катерина вскрикнула.

— Мести короля? — растерянно повторила София. — А какое он имеет отношение...?

— Прямое, — резко ответил Кристиан. — Король затеял все это.

— Но почему он должен причинить Теодору вред? Почему...?

Она замолчала, почувствовав, как некоторые сверкающие взгляды обратились в ее сторону. Не владеющая собой сварливая баба привлекала гораздо больше внимания, чем пылающие книги.

Кристиан отвернулся от нее.

— Теодора осудили сегодня на одном из диспутов и исключили из университета, — мрачно сказал он. — Так все началось, а час спустя на этом месте загорелись первые книги. Так велел король: все было тщательно продумано и, скорее всего, заранее спланировано. Теодор и сам уже давно догадывался об этом, и в каком-то смысле он стал причиной этого. Он осознанно полез на рожон...

София торопилась домой.

Катерина с Кристианом собирались обыскать все места в Париже, где мог находиться Теодор, а София решила отправиться домой, чтобы ждать там его возвращения. Она все еще не понимала угрозы, нависшей над ним. Она все еще не могла осознать смысл того, что рассказал ей Кристиан.

Но независимо от того, каким образом связаны ужасное сожжение книг с исключением Теодора из университета и гневом короля, она надеялась, что дом окажется первым прибежищем, где она сможет с ним спокойно все обсудить.

Обрывками, беспорядочно и быстро, Кристиан еще на площади сожжения рассказал ей о диспуте, в котором принимал участие Теодор. Теперь, когда она торопливо шла домой, его слова эхом отдавались в ее голове. С каждым шагом она старалась привести их в порядок, а также наконец овладеть ситуацией и справиться с растерянностью, отравлявшей душу подобно тому, как дым отравляет легкие.

Рано утром, едва рассвело, Теодора вызвали в актовый зал диспута. Там уже присутствовали все профессора, в том числе магистр Жан-Альберт и канцлер Роберт де Курсон. Теодор выступил перед ним, бледный и напряженный. Можно было подумать, будто он уверен в себе и горд тем, что теперь ему представилась возможность доказать свои знания. Но он хромал сильнее обычного, будто влачил упрямую, больную ногу на экзекуцию.

Диспут, по словам Кристиана, начался как всегда, как все диспуты, на которых должны присутствовать студенты теологии, решившие стать докторами. Канцлер раскрыл Библию и определил предложение, на которое упал его взгляд, темой собрания. Это был стих из Евангелия от Иоанна: «Никто не приходит ко Мне, если не привлечет его Отец Мой». (Евангелие от Иоанна, 6 гл.)

Далее начались обычные рассуждения. Теодор объяснил, как это предложение трактуется традиционно. Он процитировал святого Августина, который указывал на то, что сам человек не имеет возможности повернуться к спасению, а его на это избирает Бог или обрекает его на проклятие. Каждый, кто говорил иначе — Пелагий, Винсент Леринский, Фауст фон Рид или сам Иоанн Кассиан, — все были приговорены церковью.

Да, так набожно он говорил. А потом спросил, почему вообще существуют проклятые, почему считается, что их на свете гораздо больше, чем избранных, раз это в руках Бога — избирать людей для спасения? Раз у человека нет свободы повернуться к Богу и он может быть только «ведомым» им, почему Всевышний произвольно выбирает одного для спасения, а другого обрекает на проклятие? Значит ли это, что Бог не заботится о человеке, что ему безразлично его благополучие?

И разве не давали понять святой Дионисий, Скот Эриугена... и Амальрик Венский, что Бог мог бы разрушить весь мир?

Один из профессоров вскочил.

— Это ересь! — воскликнул он.

Теодор не отрицал, но сделал еще более дерзкое заявление. В то время как начались перешептывания и пересуды, и все возбужденно зашаркали ногами, одни от радости, что талантливый студент наконец проявил слабость, а другие от растерянности, не понимая, как он может так спокойно говорить, он продолжал:

— Если решение, делает человек добро или зло, зависит от Бога и Бог — единственный судья спасения и проклятия, разве тогда не может быть, что Бог сам решает, что добро и что зло, что правда, а что ложь? Когда говорят, что Бог создал мир добрым, может, имеется в виду, что он создал его не потому, что мир был добрым, а что он, уже создав его, понял, что это так? Что он мог бы, даже если бы мир был злым, своим словом сделать его добрым?

Крики в зале стали громче, а щеки Теодора приобрели нездоровый багровый оттенок.

— Это что же получается, что правоверность может быть ересью и наоборот, если бы Бог так решил? — спросил один из профессоров.

— Конечно, — ответил Теодор на этот раз почти с издевкой. — Может, некоторые законы на этом свете возникли случайно, рожденные не безграничной волей Бога, а его сиюминутным настроением. Например, закон, в соответствии с которым мужчина обладает разумом, а женщина только чувствами. Что только мужчина может учиться, а женщина должна подчиняться ему.

— Мир — не игра, — воскликнул какой-то профессор. — Многие истины существуют уже много веков, и к ним относится та, что женщина — это неудавшийся мужчина, вследствие чего она гораздо более греховна, чем он.

— Если Бог, — ответил Теодор, — может выбирать между спасением и проклятием, значит, у него также есть власть в любой момент изменить свое мнение.

После этих слов зал взорвался. Все его противники повскакивали со своих мест и принялись что-то выкрикивать, пытаясь перекричать друг друга. Они вопили, что свобода в прежних кафедральных школах привела к возникновению подобной ереси, что много лет каждый мог делать все, что ему заблагорассудится, что университет по воле папы не место для забав, а приют правоверности.