Эта инфернальная прогулка, должно быть, длилась бы еще, если бы я не заметил, что большие распахнутые глаза Деборы не вздрагивают от падающих прямо в них капель дождя, который все усиливался. Я остановил шествие и, прежде чем Ральф успел подбежать, закрыл глаза умершей. Когда мы приблизились к дому, то увидели, как ветвь баобаба, падая, раздавила стеклянную крышу вольера. Две райские птицы были убиты осколками стекла, остальные разлетелись.

* * *

Поль

Нужно было вернуться в Рим, чтобы сесть на самолет в сторону Туниса. Буря завивала, трепала, расчесывала, раздирала стену серых облаков. Самолет вырвался вверх из этого скопления вихрей и турбуляции, и вот, почти сразу, — лазурь, пронизанная солнцем, и спокойствие горных вершин. Хотя мы и не поднялись выше 20 000 футов, этот контраст потрясающим образом демонстрировал превосходство математического неба, управляемого звездами над бурным небом, отданным в жертву всем капризам метеоров.

В Карфагене я поднялся на борт маленького самолета, летящего в Джербу. Погода продолжала неистовствовать, и два часа полета до аэропорта Мелиты были серьезным испытанием, потому что в этот раз мы не поднимались до олимпийских высот, а плыли под облачным потолком, мечущим на нас свои газы и извержения.

Нет ничего более унылого, чем зрелище обычно солнечных краев, внезапно лишенных лазури и золота. Тонкую посадочную полосу секут дождь и порывы ветра, издалека бросаются в глаза избиваемые, униженные, осмеянные пальмы, при виде их сжимается сердце.

Когда я спрашиваю у шофера такси, может ли он довезти меня до Эль-Кантара, он интересуется — о какой из двух я говорю. Действительно, бросив взгляд на карту, я вижу две деревни под этим именем — одну на острове Джерба, другую на материке. Обе на берегу залива Бу-Грара. Они, впрочем, связаны римской дорогой, длиной в шесть километров. Я расспрашиваю его о Ральфе и Деборе, об их саде — великолепном, по словам Хами, о смерти Деборы, случившейся несколько дней назад. Он припоминает, что слышал о погребении в разгар грозы на кладбище Эль-Кантара — материковой, и решает, что мне надо именно туда.

Хами всегда проявляла странную неохоту рассказывать мне что-либо о Ральфе, Деборе, их жизни, их саде, их доме. Она выросла в семье мелких ремесленников в Агире, сама быстро нашла свое место в жизни, занявшись турбизнесом, работала с туристами всех национальностей, в особенности с немцами и американцами, которые после войны начали посещать этот маленький остров. Социологи отмечают, что благодаря приливу визитеров с севера, в жизни населения этой бедной, но солнечной местности произошел невероятный переворот. Если некоторые туземцы и замыкаются, в силу скромности или презрения, то большинство старается получить как можно большую выгоду от этой богатой «клиентуры», покупающей солнце, море, труд или тело. Хами была среди тех, кто очень быстро привык к языку и манерам новоприбывших и в конце концов интегрировался в их общество. Я полагаю, она занималась продажей изделий местных ремесленников на рынках и экспортом. Вскоре она стала декоратором в Неаполе, Риме, и, наконец, в Венеции, где мы познакомились. Дворцы города, где жил Отелло, очень соответствовали внутренней отделке в мавританском духе, а Хами была достаточно умна, чтобы никогда не забывать о своем джербианском происхождении. Несколько лет она выполняла заказы по восстановлению прекрасных венецианских жилищ.

Шестикилометровая римская дорога, связующая две деревни-близняшки, была небезопасна, шквал сотрясал машину, к тому же волны покрыли шоссе ракушками, галькой и особенно опасными наносами песка и ила.

Кладбище в Эль-Кантара — типично морское по своей структуре, склон, на котором установлены простые камни арабских могил — один камень для мужчины, два — для женщины, — ориентирован к морю, но на самом деле это залив, и выходит, что склон повернулся задом к огромному простору Средиземноморья. Поэтому мы в некоторой степени были защищены от непогоды, ступая по вымощенным плитками дорожкам в сопровождении мальчугана, который здесь вместо сторожа. Он вспоминает провожающих гроб пятнадцать дней тому назад, я смотрю на него внимательно, но проблеска, отчуждающего меня от меня же, в его глазах не замечаю. Значит, Жан не присутствовал на церемонии. Парнишка рассказывает, что переход с гробом по римской дороге был очень затруднен из-за разыгравшейся бури. Люди говорили, что уже были готовы повернуть назад после того, как два раза волны захлестнули шоссе, угрожая разметать весь кортеж вместе с гробом. Из этого следует, что жилище Ральфа находится в островной Эль-Кантара. Мы постояли немного у прямоугольника свежевырытой земли, к которому нас подвел мальчик, и поехали по шоссе в обратном направлении в сторону острова.

В островной Эль-Кантара я легко нашел имение Ральфа, которое было заметно издали по зеленому и по виду непроходимому массиву, похожему на оазис в пустыне. Я заплатил за такси и направился в сторону деревьев. То, что еще совсем недавно, без сомнения, было обширным и величественным экзотическим парком, теперь являло собой нагромождение упавших стволов, сломанных пальм, вороха листьев. Все было опутано лианами, они скручивались, заплетались и повисали в пустоте. Я с трудом продвигался в направлении центра этого массива, где по логике вещей должен был находиться дом. Первым следом человеческого присутствия, встреченным мной, оказался перевернутый ветряк, его деревянные лопасти и поворотное колесо были разбиты, расколоты, а железные ножки торчали к небу. Не нужно было иметь диплом садоводческой школы, чтобы догадаться, что в климате пустыни он был сердцем растительной жизни сада, лежащего у моих ног. Я погрузился в изучение довольно простого механизма этой гигантской сломанной игрушки, когда вдруг был удивлен странным, неизвестно откуда взявшимся шумом… Это был быстрый и нежный шорох, сопровождаемый время от времени лязгом. Если закрыть глаза, можно было представить себе мельницу — маленькую ветряную мельницу, — легкую и веселую, а цепь могла быть цепью трансмиссии, или ветряк, живо крутившийся на ветру. Легко было вообразить и работу наполовину вкопанного в землю насоса, поднимающего воду. В первый раз в этом владении в Эль-Кантара я испытал впечатление, что я — пленник магического пространства, осаждаемый галлюцинациями и невидимыми существами. Я слышал, как ожил и стал прилежно исполнять свой долг ветряк, который валялся тут же, сломанный, мертвый, обездвиженный навсегда. Внезапно легкий, нежный и трудолюбивый шум был прерван резким, оскорбительным, истерическим смехом. Громкие удары крыльев на маленьком миндальном дереве совсем близко — я различил большого попугая-ара, красного, синего, желтого и зеленого, издававшего насмешливые звуки. Конечно, теперь у меня было рациональное объяснение мнимой галлюцинации. Но это объяснение само имело в себе привкус странности — чего-то злого, зловещего, — чтобы оно могло меня убедить. Со сжавшимся от тревоги сердцем я возобновил свой путь через опустошенный парк.

Дом прятался в листве гибискуса, лавров и пальм так удачно, что я нашел его не раньше, чем уткнулся носом в стену. Я зашел за угол, в поисках входа, крыльцо в пять ступенек, ведущее в перистиль, где огромный бугенвиль распростер свои ветви, как сеть. Кедровые двери широко растворены, я, не колеблясь, вошел, ведомый странным чувством узнавания. Не то чтобы именно этот дворик с бьющим фонтаном посередине я уже где-то видел. Это было другое. Я бы сказал, что есть места, которые узнают меня, признают как своего, побуждаемые моим сходством с Жаном. В общем, тот узнавающе-отчуждающий опасливо-любопытный взгляд, который я встречал на многих лицах в течение этих двух месяцев, — сейчас я впервые почувствовал его не со стороны человека — в туманном и свежем воздухе патио. Нет сомнений, что у Жана было время стать своим в этом доме, занять почетное место, как постоянному его обитателю, почти сыну. Но я вошел в пьянящей тоске, похожей на приступы дежавю, когда в какое-то мгновение у нас возникает уверенность, что это все уже с нами было — вплоть до малейших деталей — в нашей прошлой жизни. О Жан, мой брат, когда ты перестанешь ускользать от меня, как в движущихся песках, когда перестанешь возводить передо мной миражи? Слева я различил коридор, а чуть дальше просторную сводчатую гостиную с камином и огромным окном, рядом стоял маленький стол с мраморной столешницей, водруженной на отбитую капитель колонны. Но пропорции комнаты и богатство ее интерьера делали еще более трагическим царившее в ней неустройство. Окно с выбитыми стеклами выблевало на мебель и ковер зеленые, длинные, как кинжалы, проблески и груду сгнившей растительности. Я не желал больше смотреть на это. Я вышел и обошел дом. Пройдя через рощицу полоний и опунций, натыкаешься на статую куроса, опутанную вьющимися растениями. Она возвышается в полукруге, обведенном каменным бордюром, внутри которого шесть разновидностей розовых кустов. Здесь я увидел Ральфа в первый раз. Он подрезал немногие цветы, пощаженные бурей. Должно быть, он заметил меня, так как пробормотал, объясняя: