Медвежонок поворчал, зарываясь в него, завалил толстой подстилкой входной лаз и его окутала благостная мгла. Закрыв лапами морду, он провалился в теплый сон, как в летнюю нагретую солнцем воду пруда, и поплыл, заколыхался, поскуливая и удивленно видя целые миры, полные ягод и леса, пахнущие медом луга. Сладок сон подступил… Он все проваливался и проваливался сквозь века, и наконец открылось ему знакомое озеро за монастырем, где он часто бывал с Васяткой, но оно казалось вдвое больше и дубравы вокруг могучие высились, и с удивлением увидел, что нет ни каменных стен, ни самого монастыря, а только белела на просторном холме средь дубрав и сосен свежевыструтанными боками небольшая избенка и тек от нее стук топора. Никита подошел берегом к этому зову и вскоре увидел человека в длинном черном одеянии, работающего келью. Зверь осторожно крался к нему и увидел тяжелый раскачивающийся крест на шее монаха и убоялся идти ближе, взрявкнув для острастки. Монах услышал его, воткнул топор в бревно и пошел навстречу, приветливо улыбаясь и маня медвежонка, бросил ему под ноги ржаной сухарь и коснулся мохнатого загривка сильной рукой и приласкал. Молодое лицо монаха было радостным, светлая бородка пушилась по лицу, голубые глаза ярко и кротко взирали на зверя и сказали ему безгласо, что долог путь их совместный по жизни отшельнической бысть. И дружба зачалась с этого сухарика ржаного. И еще глаза первопустынника у озера чистого поведали, что каждую земную зиму, он будет являться в это древнее лето и станет помогать строить пустынь на берегах диких и следовать за монахом, и долго скучать при его молитвенном бдении без друга и брата лесного…

Тучные луга и леса стлались вокруг, вепри и олени непуганые паслись на полянах, совсем не боясь человека, озеро кипело рыбой и птицей; богатая земля наполнена гулом пчелиным и пением райским неугомонных птах. Солнце вставало и садилось, грозы гремели и лили парные дожди, кельюшка возрастала среди лесов и крышу обрела; и вот принес монах завернутую в холстину большую икону и утвердил ее в углу, сняв покрова самотканые. Когда затлела под нею свеча, глянули на изумленного Никитушку с иконы два знакомых лица из той монастырской жизни… Очень схожий с Васенькой мальчик был на руках похожей на его мамушку женщины, подобно той, что явилась на поляну к Илию и напугала Никитушку светом своим и голосом певуче-неземным…

Зеленый шум и трепет листьев слышался Никитушке над кельей… А снег земной все шел и шел, засыпая холм смородиновый и теплую берложку под ним. Нежно шелестели снежинки, боясь разбудить спящего зверя-отрока, зверя-сироту малого, убаюканного снами вещими времен прошлых. Колыбелили песни вьюги над ним, хрустели и щелкали трели морозов в лесах, лед на озере гулко кололся и всхряскивал… а Никитушка всхрапывал… По лесам горним вскакивал, помогал все укладывать бревна в стены охранные, привечал новых странников, храм первейший закладывал, лепоту в нем угадывал и молитвенным пением сердце гулкое радовал… лето красное-теплое, в небе плавают соколы, в дебрях совы глазастые, в реках рыбы пузастые, солнца брызги лучистые в водах озера чистого, медом ветры набрякшие… во трудах тяжких братия, келий стенушки светятся, гряды с сочною репою, гряды с зеленью сладкою и овсы взросли ладные… Вдруг все замерло-ахнуло, новый звук от холма пошел, колокольный-молитвенный, монастырь уже стоит на нем, от холма тропки долгие, за лесами, за долами, за морями и реками — крепость русская светлая. Крепость духа народного, первозданно-природная, недоступная ворогу, недолетная ворону. Тут творится великое — собирается Русь крепчать, ворог станет стонать-кричать, пред святыми пред ликами, потеряет враг силушку, вопадет во кручинушку, не поймет силу Божию старцев вида убогого… Для чего церкви строятся — сила русских удвоится, род сольется в единый путь, разорвет крепи рабских пут, и гардарики выстроят и в боях смертных выстоят… ничего на Руси не зря — от часовни до монастыря…

Две медведицы пасутся над Никитушкой у безбрежной белой реки… Привольно и просторно пастбище их светлое, бездонна млечная река, неведомы истоки ее, и устье вливается в еще более необозримый океан. Шевелится и мерцает ток вечности вод ясных, тих бег их и благостен сквозь тьму и хлад, неиссякаем поток полноводный, неподвластен времени и велик пространством, непредсказуема мощь его славная…

Зрит Большая Медведица Малую, а не могут сойтись они вместе, столь обширны звездные луга их великие, столь непомерны расстояния… Две медведицы каящую ночь видимы с голубой горошины, стремглав летящей в коловерти движения вокруг клубка огненного…

Сияет белая река млечным током звездушек, бредут и бредут медведицы по ее темным берегам без устали и страха, бессмертны они и велики значением своим волшебным для мига жизни людей на земле далекой. Каждый человек приходит красной рекой, а уходит белой, рекой бессмертия духа и святости, и возлетают души их к Большой Медведице, откуда, по преданию древнему, явились белые русичи, посланниками Великого Белого Старца, там и высится престол Творца их создавшего… Течет река вечности, белая млечная вода миров иных загадочных уж недоступных ветру солнечному галактики малой. Мерцают звезды мудрые, высоки их зениты, ясны их зеницы — взоры прабаб и прадедов, восторгом жизни и страхом греха смиряют людскую гордынь на песчинке-земле, объятой воздухом… Жить бы миром им миг свой малый, но очарованы бесами и в крови прокляты они существовать, истребляя друг друга, неведомо зачем…

* * *

Крестный ход вокруг осажденного Ленинграда. Уверенно вышел из Владимирского собора мальчик лет пяти с толстой горящей свечой в вытянутых руках. Глаза его были устремлены на этот негасимый огонь и путь пред собою. За ним ступал согбенный старец в монашеском одеянии, и следом бережно несли икону Казанской Божией Матери, Великую Спасительницу и хранительницу России. Полоскались на ветру хоругви, несомые священниками, большой золоченый крест возносился, крепко зажатый в руках рослого воина с лицом, словно вырубленным из дубового полена. Мошняков нес крест осторожно и смело, не обращая внимания на недоуменные возгласы со всех сторон:

— Смотрите, опять попы вылезли! Кто это безобразие разрешил! Это провокация! Фашистов идут встречать! Немедленно звоните в НКВД!

Егор Быков подходил к крикунам, требовал документы, и те трусливо ретировались, освобождая путь. Неожиданно появилась легковая машина и резко затормозила перед идущими. Из нее грузно вылез какой-то чернявый полковник и с яростно искаженным лицом визгливо потребовал немедленно убраться церковникам с проезжей части. Егор спокойно подошел к нему, откозырял, сурово проговорил:

— Уберите машину!

— Да я вас, да я… Предъявите документы! — но вдруг ожегся о железный взгляд Быкова и промямлил: — Кто разрешил? Под трибунал…

— Не ваше дело, предъявите свои документы, — и показал такой мандат, что у интенданта глаза полезли на лоб.

— Сейчас, сию минуточку, — он торопливо сунулся в машину, и она резво скрылась из виду.

Хотя и было раннее утро, но по улицам шли колонны войск, застывали прохожие на тротуарах, редкие милиционеры и военные патрули ощущали в этом явлении что-то грозное и необходимое; никто не смел более мешать. К крестному ходу стали присоединяться гражданские люди, старики и старухи, дети и молодые женщины. Многие из них плакали, крестились и оживали сумеречными лицами. Когда вышли на окраину города, где уже явственно был слышен бой, толпа стала густой и плотной и не желала расходиться. По особому маршруту, сверяясь по карте, сам полковник Лебедев прокладывал путь. Егор и шестеро бельцов из монастыря шли далеко впереди колонны, приказывая машинам и повозкам взять на обочину и остановиться.