Утром он на своей машине едет прямо на кладбище, а с кладбища — в двухэтажный особняк в Ньютоне, где доктор Кашен в конце года устраивал общий ужин для всех своих магистрантов. На этих сборищах разговоры о математике не приветствовались. «Можете беседовать о чем угодно, — говорил он им, — но математику мы обсуждать не будем». Только в гостях у доктора Кашена он оказывался самым социально адаптированным человеком в комнате (ну и, неслучайно, самым неодаренным), и профессор всегда побуждал его начать разговор. «Ну, Джуд, — говорил он, — а ты чем занят сейчас?» Как минимум двое из его однокашников по магистратуре (оба работали над диссертацией) страдали легкой формой аутизма, и он видел, как трудно им дается общая беседа, как трудно им следовать правилам поведения за столом, поэтому перед традиционной встречей он тратил некоторое время, чтобы разобраться в новостях сетевых игр (которыми увлекался один из них) и тенниса (которым увлекался другой) и задать им вопросы, на которые они смогут ответить. Доктор Кашен хотел, чтобы его студенты когда-нибудь смогли найти себе работу, и стремился не только обучить их математике, но и социализировать, научить вести себя в обществе.

Иногда за ужином к ним присоединялся сын доктора Кашена, Лео, который был лет на пять-шесть старше магистрантов. Тоже аутист, но не такой, как Дональд и Михаил: его аутизм был заметным и настолько серьезным, что Лео, хотя и окончил школу, больше семестра в колледже выдержать не смог и в конце концов получил работу в телефонной компании, где сидел день за днем в крошечной комнатке и правил код — экран за экраном. У доктора Кашена не было других детей, и Лео до сих пор жил в его доме, как и сестра профессора, переселившаяся к ним много лет назад, когда профессор овдовел.

Зайдя в дом, он здоровается с остекленелым Лео, который что-то невнятно бормочет, не глядя на него, а потом с сестрой доктора Кашена, бывшим профессором математики в Северо-Западном университете.

— Джуд, — говорит она, — как хорошо, что ты пришел. — Она пожимает ему руку. — Брат все время про тебя вспоминал.

— Он был прекрасным учителем, — говорит он ей. — Он так много мне дал. Мои соболезнования.

— Да, — кивает она, — так внезапно. Бедный Лео, — они оглядываются на Лео, который смотрит в никуда, — я не понимаю, как он с этим справится. — Она целует его на прощание. — Спасибо, спасибо тебе.

На улице лютый холод, лобовое стекло покрылось липкой коркой льда. Он медленно едет к дому Гарольда и Джулии, заходит, не звоня в дверь, окликает их с порога.

— А вот и он! — Гарольд возникает на пороге кухни, вытирая руки полотенцем. Гарольд обнимает его; он стал так делать в какой-то момент, и хотя ему от этого очень не по себе, он считает, что будет еще хуже, если он начнет объяснять Гарольду, почему так делать не стоит. — Как жалко Кашена, Джуд. В голове не укладывается — я с ним столкнулся на теннисе пару месяцев назад, и мне показалось, что он в отличной форме.

— Он и был, — отвечает он, разматывая шарф, Гарольд берет его пальто. — И совсем не старый, семьдесят четыре.

— Господи, — говорит Гарольд, которому только что исполнилось шестьдесят пять. — Оптимистично, ничего не скажешь. Брось вещи в своей комнате и приходи на кухню. Джулия застряла на совещании, но будет через час или около того.

Он бросает свою сумку в гостевой комнате — Гарольд и Джулия называют ее «комната Джуда», «твоя комната», — переодевается в домашнее и отправляется на кухню, где Гарольд вглядывается в кастрюлю на плите, словно в колодец.

— Я пытаюсь сделать соус для болоньезе, — говорит Гарольд, не оборачиваясь, — но что-то странное творится: он расслаивается, видишь?

Он заглядывает в кастрюлю.

— Сколько оливкового масла ты туда налил?

— Много.

— Много — это сколько?

— Много. Явно больше, чем надо.

Он улыбается:

— Сейчас исправим.

— Слава тебе господи, — говорит Гарольд, на шаг отступая от плиты. — Я надеялся услышать эти слова.

За ужином они говорят о любимом ученике Джулии, который работает под ее началом и хочет, как ей кажется, сбежать в другую лабораторию, и про последние слухи юридической школы, и про антологию эссе о деле «Браун против Совета по образованию», которую Гарольд редактирует, и про одну из дочерей-двойняшек Лоренса (она выходит замуж), а потом Гарольд с широкой улыбкой говорит:

— Ну что, Джуд, у тебя круглая дата на носу.

— Через три месяца! — подхватывает Джулия, и он стонет. — Как будешь праздновать?

— Да никак, наверное, — говорит он.

Он ничего не планирует и Виллему тоже запретил. Два года назад он устроил большой прием по случаю сорокалетия Виллема на Грин-стрит, и хотя они все четверо всегда говорили, что на сорокалетие надо куда-то уехать, так не вышло. В свой день рождения Виллем был в Лос-Анджелесе на съемках, но потом они отправились на сафари в Ботсвану. Вдвоем: Малкольм работал над проектом в Пекине, а Джей-Би — ну, Виллем ничего не сказал про Джей-Би, и он тоже промолчал.

— Но что-то же надо сделать, — говорит Гарольд. — Можем устроить ужин для тебя здесь или где-нибудь в городе.

Он улыбается, но качает головой.

— Ну сорок и сорок, — говорит он. — Просто еще один год.

Только вот в детстве он никогда не думал, что доживет до сорока. В первые месяцы после травмы он иногда представлял себя взрослым, и хотя эти мечты были очень туманными — он не знал, где живет и что делает, но он обычно ходил, иногда бегал, — он в них всегда был молод; воображение не давало ему стареть.

Чтобы сменить тему, он рассказывает им о похоронах доктора Кашена, где доктор Ли произнес надгробную речь.

«Те, кто не любят математику, всегда обвиняют математиков в том, что они все усложняют, — сказал доктор Ли. — Но каждый, кто любит математику, знает, что на самом деле все наоборот: математика вознаграждает простоту, и математики ценят простоту превыше всего. Поэтому нет ничего удивительного, что аксиома, которую Уолтер любил больше всего, — это самая простая аксиома в мире математики, аксиома о пустом множестве.

Аксиома о пустом множестве — это аксиома о нуле. Она утверждает, что понятие „ничто“, понятие нуля — это нечто реально существующее: нулевая величина, ноль объектов. Математика предполагает, что существует такое понятие, как ничто, но доказано ли это? Нет. Тем не менее оно должно существовать.

Если же мы настроены философски — а сегодня это, без сомнения, так, — мы можем сказать, что сама жизнь есть аксиома о пустом множестве. Она начинается с нуля и кончается нулем. Мы знаем, что оба состояния существуют, но не осознаем ни одно из них как опыт: это состояния, которые неизбежно составляют часть жизни, хотя они не могут быть прожиты. Мы предполагаем, что понятие „ничто“ существует, но не можем этого доказать. Однако оно должно существовать. Поэтому мне проще думать, что Уолтер не умер, а доказал для себя аксиому о пустом множестве, что он доказал понятие нуля. Ничто не могло бы сделать его счастливее. Красивый ум стремится к красивым концовкам, а ум Уолтера отличался невероятной красотой. Поэтому, прощаясь с ним, я желаю ему найти подтверждение аксиомы, которую он так любил».