— Слушай, — говорит Виллем, когда они идут по Пятой авеню, где сейчас нет людей — одни освещенные витрины и случайный мусор, влекомый легким, мягким ветерком: целлофановые пакеты, надутые воздухом и похожие на медуз, обрывки старых газет. — Я обещал Робин кое о чем с тобой поговорить.

Он ждет. Он очень старался не совершать с Робин и Виллемом тех ошибок, которые допустил с Филиппой и Виллемом, — когда Виллем просит его составить им компанию, он сначала обсуждает это с Робин (в конце концов Виллем велел ему прекратить спрашивать Робин, она знает, как много он значит для Виллема, и она не против, а если будет против, то ей все равно придется быть не против), и он старался показать Робин, что он независимая личность и не собирается жить у них в старости. (Правда, он не знал, как именно это показать, и потому не был уверен, что сделал это успешно.) Но ему нравится Робин — она специалист по античности, профессор Колумбийского университета, ее наняли консультантом на оба фильма два года назад, и у нее колючий юмор, неуловимо напоминающий ему о Джей-Би.

— Хорошо. — Виллем глубоко вздыхает, и он собирается с духом. О нет, думает он. — Ты помнишь Клару, подругу Робин?

— Конечно, мы познакомились у Клементины.

— Да! — торжествующе восклицает Виллем. — Она самая!

— Господи, Виллем, за кого ты меня принимаешь, это было на той неделе.

— Да-да, точно. Так вот, она тобой интересуется.

— В смысле? — недоуменно спрашивает он.

— Она спрашивала Робин, есть ли у тебя кто-то. — Он делает паузу. — Я сказал, что ты, кажется, не стремишься ни с кем встречаться, но обещал, что спрошу. Ну и вот спрашиваю.

Идея кажется ему настолько безумной, что он не сразу понимает, что Виллем имеет в виду. А когда понимает, останавливается, смеется, смущенно и недоверчиво.

— Виллем, ты издеваешься? Это просто смехотворно.

— Что смехотворно? — спрашивает Виллем, вдруг посерьезнев. — Почему, Джуд?

— Виллем, — говорит он, приходя в себя, — это очень лестно, но… — Он морщится и снова смеется. — Это абсурд.

— Что именно? — спрашивает Виллем, и он чувствует, что разговор приобретает другой оборот. — Что кто-то находит тебя привлекательным? Это не в первый раз, кстати. Ты не замечаешь этого, потому что не даешь себе замечать.

Он мотает головой:

— Виллем, давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет, — говорит Виллем. — Я не дам тебе сменить тему, Джуд. Почему это смехотворно? Почему это абсурд?

Внезапно он чувствует себя настолько не в своей тарелке, что останавливается прямо на углу Пятой и Сорок пятой, оглядываясь в поисках такси. Но, конечно, никаких такси нет.

Пока он думает, что бы ответить, ему вспоминается разговор через несколько дней после того случая с Джей-Би: он тогда спросил Виллема, правда ли это, хотя бы отчасти — Виллема действительно от него тошнит? Он действительно недостаточно им рассказывает?

Виллем тогда молчал так долго, что он угадал ответ прежде, чем его услышал. «Слушай, Джуд, — медленно проговорил Виллем. — Джей-Би был не в себе. Меня не может от тебя тошнить. И ты не обязан мне рассказывать свои секреты. — Он сделал паузу. — Но да, я бы хотел, чтобы ты мне больше рассказывал. Не потому, что мне нужна какая-то информация, а потому, что тогда я, может быть, сумел бы помочь. — Он остановился и взглянул на него. — Вот и все».

С тех пор он старался больше рассказывать Виллему. Но было столько тем, которые он никогда не обсуждал ни с кем, кроме Аны (двадцать пять лет назад), что он обнаружил странную вещь: у него в самом буквальном смысле нет для этого языка. Его прошлое, его страхи, все, что делали с ним, все это можно обсуждать лишь на языках, которыми он не владеет: на фарси, урду, мандарине, португальском. Однажды он попытался кое-что записать, думая, что так будет легче, но нет — он и самому себе не мог объяснить себя.

«Ты сам придумаешь, как говорить о том, что с тобой произошло, — говорила ему Ана. — Тебе придется, если хочешь хоть с кем-нибудь в жизни близко сойтись». Он часто жалеет, что не поговорил с ней, не дал ей научить себя, как это сделать. Его молчание началось как средство самозащиты, но с годами приобрело над ним своего рода деспотическую власть, теперь уже оно управляло им, а не наоборот. Теперь он не мог из него выбраться, даже когда хотел. Он представлял, как плавает в водном пузыре, со всех сторон упакованном в лед — стены, пол, потолок изо льда, многофутовой толщины. Он знает, что есть выход, но у него нет нужных инструментов, чтобы начать работу, и только руки беспомощно царапают скользкую гладь. Он думал, что, не рассказывая никому, кто он такой, сможет казаться более приемлемым, менее странным. Но теперь то, что он не рассказывает, делает его еще более странным, вызывает жалость и даже подозрения.

— Джуд? — не унимается Виллем. — Почему это абсурд?

Он мотает головой.

— Потому что потому.

И идет дальше.

Они проходят квартал в молчании. Потом Виллем спрашивает:

— Джуд, ты хотел бы вообще когда-нибудь с кем-то быть?

— Я никогда не думал, что могу этого захотеть.

— Я же не это спросил.

— Не знаю, Виллем, — отвечает он, не в силах поднять глаз. — Наверное, такие вещи просто не для таких, как я.

— Что это значит?

Он снова мотает головой, ничего не говоря, но Виллем не отстает.

— Из-за проблем со здоровьем? Почему?

Проблемы со здоровьем, повторяет внутри него кто-то желчный и саркастичный. Вот уж эвфемизм так эвфемизм. Но он не говорит этого вслух.

— Виллем, — просит он, — умоляю, не надо об этом. У нас был такой хороший вечер. И это последний вечер, потом я долго тебя не увижу. Давай сменим тему? Пожалуйста?

Виллем молчит еще квартал, и он думает, что разговор закончен, но Виллем вдруг говорит:

— Знаешь, когда я стал встречаться с Робин, она спросила меня, натурал ты или гей, и я вынужден был ей сказать, что не знаю. — Он помедлил. — На нее это произвело большое впечатление. Она все повторяла: «Это твой лучший друг, вы дружите с юности, и ты не знаешь?!» Филиппа тоже об этом спрашивала. И я сказал ей то же, что и Робин: что ты не склонен к откровенности, что я всегда старался уважать твое личное пространство. Но, пожалуй, я хотел бы, чтобы ты говорил мне такие вещи, Джуд. Не потому, что мне зачем-то нужна эта информация, а потому, что так мне легче понимать, кто ты. Может быть, ты ни то и не другое. Может, и то и другое. Может, тебе просто это неинтересно. Это ничего для меня не меняет.

Он ничего не говорит, не может ничего сказать в ответ, и они в молчании идут еще два квартала: Тридцать восьмая улица, Тридцать седьмая улица. Он чувствует, что его правая нога волочится по асфальту, как бывает, когда он устал или расстроен, слишком устал и расстроен, чтобы стараться, и он рад, что Виллем идет слева от него, так меньше вероятность, что он заметит.