— Наверное, если бы мы съездили в Тель-Авив, вы бы не задавали подобных вопросов? — услышал он в ответ.

Потом Норман имел наглость усомниться в законности оплаты фондом их обедов во «Временах года», в «Цирке», «Лютеции» и «Русской чайной».

— А что, для обсуждения дел нашего фонда надо собираться в грязной забегаловке где-нибудь в Гарлеме и есть там свиной рубец? Это будет кошерно?

— О господи, — проговорил Норман, покраснев.

— Хватит уже тут перед нами потрясать пенисом, Норм!

— И вообще, нам надоела ваша снисходительная манера…

— …и ваши сексистские намеки…

— …и ваш расизм!

— Как вы можете обвинять меня в… Да разве не я взял в совет директоров и вас, и вас, Ширли?

— Ой-вей, бубеле[266], вам же от этого было хорошо внутри, разве не так? Это согревало ваши кишкес!

— Можно было, придя домой, сказать женушке: у нас теперь даже шварцики в правлении есть!

В результате на экстренном заседании правления, проведенном (без Нормана) годом позже в «Прибежище басков», они всё решили и послали ему заказное письмо с уведомлением, что он выведен из состава правления фонда имени

Клары Чернофски, который отныне будет именоваться фондом имени Клары Чернофски для Женжчин.

— Черт возьми, Норман, почему же вы не обратились к адвокату и не выкинули вон всю эту шатию?

— Да это запросто, только они тогда возьмут да и напишут письмо в «Таймс», в котором заклеймят меня как расиста.

— Ну и что?

— Так ведь они будут правы, как вы не понимаете? Я перед ними раскрылся как расист; вы тоже расист, только я теперь признаю это, они мне на это глаза открыли! И я сексуально предубежден. И я лицемер. На работу в университет я — да, ходил с нашивкой «ВИЧ+» на пиджаке, но вы знаете что? Я ведь перестал посещать тот итальянский ресторанчик на Девятой улице, куда мы с Флорой наведывались годами, а почему? Официанты там многие голубые, и некоторые вдруг так исхудали! Что, если кто-то из них, чистя на кухне картошку, порежет палец и не обратит на это внимания?

Эти женщины заставили меня получше к себе присмотреться. И что вы думаете? Пришлось признать, что мне действительно было хорошо внутри, я чувствовал себя таким благородным, когда взял двух афроамериканок в совет директоров, ведь в глубине души я чего от них ожидал? — благодарности! Вы знаете, я им сказал однажды, что и сам ненавижу Шамира, и вообще я за образование палестинского государства, это правда, но в чем тут подоплека, вот вопрос! Может, я просто пытаюсь к ним подольститься? Смотрите: Чернофски такой хороший еврей! Он не выкручивает руки арабским детям на Западном берегу. Однажды на правлении Джессика приперла меня к стенке — признавайтесь, мол: если увидите, как трое моих сыновей идут к вам, скажем, по Сорок Шестой улице, вы же срочно перейдете на другую сторону — вдруг ограбят? У всех троих те самые прически — ну, знаете: с плоской макушкой, — но один стипендиат Джульярдской консерватории, а двое других учатся в Гарварде. Идет дождь, они ловят такси, и все машины проносятся мимо. Причем если бы таксистом был я — я, может, поступал бы так же. И вы тоже. Джесси Джексон[267]как ляпнет что-нибудь насчет засилья евреев — все сразу в шоке, а я вот слышал, что вы, например, называете афроамериканцев шварциками, и думаю, выйди ваша дочь за такого замуж, вы бы не бросились на радостях открывать шампанское. Я также вынужден признать, что они обе — и Джессика Питерс, и Ширли Уэйд — куда умней меня. Но вместо того чтобы радоваться… Вот! Опять я за свое. Радоваться, не радоваться! — вскричал он, молотя себя кулаком по лбу. — Какое я имею право вообще судить о наличии или отсутствии умственного превосходства афроамериканцев? Абсолютно никакого. Но в то время я втайне возмутился. А потом думаю: столько лет проработав, я выше ассистента в университете так и не поднялся, а вот Ширли в Принстоне — профессор, хотя на кафедру ее взяли только по закону о квотировании меньшинств. Да, ну и что? И Ширли, и Джессика обе шустрые и за словом в карман не лезут. Я на собраниях правления не смел рта открыть, так они меня затуркали — своими колкостями они с кого угодно спесь собьют.

Едем дальше. Когда они проголосовали, чтобы им выплачивать по тридцать тысяч долларов в год за то, что они участвуют в заседаниях правления, я встал на дыбы, но — слушайте! — как же я сам себе при этом нравился! Я прямо чувствовал этот вкус. Вкус денег. А Джессика, с этакой еще улыбочкой, и говорит: а что, Норман, если это вас так оскорбляет, вам, наверное, деньги вовсе не нужны, так откажитесь от зарплаты в фонде! Нет, сказал я в ужасе, я не могу этого сделать, потому что тогда создастся впечатление, будто я критикую моих уважаемых коллег. Это может быть истолковано как моральное их осуждение.

Хотите обо мне услышать вещи еще более стыдные? Пожалуйста. Джессика не только умница, она еще и красавица, и про нее говорят, что она спит со всеми подряд. А я вот никогда не занимался любовью с негритянкой. Господи, о чем я говорю? В свои шестьдесят три года я вообще никогда не спал ни с кем, кроме моей Флоры. Мог умереть и так и не узнать — вдруг я жутко обделен в жизни и с кем-нибудь другим было бы много лучше. Короче, на заседаниях правления я стал ловить себя на том, что поглядываю на Джессику — на ее груди, на то, как она кладет ногу на ногу, и она замечала это — могу поклясться, что замечала. Сидит себе в короткой юбочке, будто не видит, как она у нее задралась, — сидит и этак умственно рассуждает о Генри Джеймсе, Марке Твене и такие закладывает виражи, такие идеи подкидывает, я бы ничего похожего в жизни не придумал за все тридцать лет преподавания, и тут у меня что? — эрекция! Для наших собраний я заказывал ланч в ресторане внизу, и однажды принесли куски курятины с картофельным салатом; Ширли только хотела передать мне тарелку с четвертью грудки, а Джессика ее руку отводит и говорит: я, говорит, думаю, Норман не об этом мечтает — ему бы черного мясца! И обе разражаются утробным смехом, а я сижу весь красный. Боже, как мне стыдно! Я такая свинья. А Дорис — что ж, и Дорис тоже, я не выносил, когда она принималась меня поддразнивать, но она ведь права была насчет меня. Я не хотел бы, чтобы моя дочь стала жить с другой женщиной. По правде говоря, мне даже и в одной комнате находиться с лесбиянкой или гомосексуалистом неловко. Почему? Я скажу. Вот, прямо словами Дорис: я не уверен в своей мужественности. Ну например: если бы я лежал в постели с закрытыми глазами и у меня бы отсасывал мужчина (простите за терминологию) — разве я почувствовал бы разницу? Разве не кончил бы точно так же? Я как о чем-нибудь подобном начну думать, у меня от страха аж горло перехватывает. Но ведь и с вами наверняка то же самое — ну, насчет того, что, если бы это делал мужчина, — вот вы и отпускаете шуточки по поводу педиков, а я — нет, я больше — ни-ни!