Вчера спал плохо, проснулся в пять, так что утренних газет пришлось ждать до полседьмого.

Нечто интересное подкинула нам сегодня «Глоб энд мейл». Эльфрида Блауенштайнер, вдова из города Вены, здорово села в лужу. Я понял так, что она регулярно печаталась в колонках брачных объявлений австрийских газет:

Вдова, 64, 165 см, хотела бы разделить тихую осень своей жизни с симпатичным вдовцом. Люблю хлопотать по хозяйству, работать в саду, хочу о ком-то заботиться, буду верной подругой.

Оказалось, что сия немецкая Мадам Одинокое Сердце — это крашеная блондинка в дымчатых очках, которую помимо всего прочего не оттащить от баденской рулетки и столов для игры в «очко». На ее объявления во множестве откликались одинокие старые дурни, главным образом пенсионеры, а она из них выбирала кто побогаче. По данным полиции, ее доходы от банковских счетов, недвижимости и денежных средств, перешедших к ней в результате изменения завещаний, исчислялись миллионами. Ее излюбленный modus operandi[275]состоял в том, чтобы месяцами по капелюшечке подливать в еду и питье жертвы лекарство от диабета. Это неизбежно приводило клиента к смерти, которая казалась естественной. Пока что бабуся божий одуванчик созналась в четырех убийствах, но у полиции есть подозрение, что в ее, так сказать, шкафу скелетов гораздо больше. Мне это напомнило героя Чарли Чаплина, которого тот сыграл в своем последнем фильме, «Месье Забыл-как-звали» [ «Месье Верду» (студия «Юниверсал», 1947) не был последним фильмом Чаплина. Последним был «Графиня из Гонконга» (Чарльз Чаплин, 1967), где главную роль сыграл Марлон Брандо. — Прим. Майкла Панофски.], — как тот лихо расправлялся со вдовами; интересно, неужели Эльфрида вдохновлялась теми же идиотскими соображениями? А именно: «Что значат жизни нескольких бесполезных старых олухов по сравнению с ужасами этого мира?»

В мою пользу говорит уже хотя бы то, что я никогда всерьез не раздумывал о том, чтобы случайно утопить или отравить Вторую Мадам Панофски, а ведь наши совместные завтраки — это был сущий ад. Удивительно памятливая и болтливая, моя «благоверная» имела привычку за утренним кофе делиться со мной своими последними снами. Одно такое прекрасное утро настолько прочно запечатлелось в моем подчас довольно капризном мозгу, что я помню его по сию пору и не забуду никогда. Постараюсь покороче.

Предыдущим вечером в баре «Динкс» я встретил Джона Хьюз-Макнафтона, с которым мы собирались вместе на хоккей; у меня в нагрудном кармане лежали два билета. Джон был уже навеселе, тут же оказался и Зак Килер, тоже хорошо поддатый:

— Слышь, Барни, а ты знаешь, почему шотландцы ходят в килтах?

— Да мне, в общем-то, по барабану.

— А потому что, когда расстегиваешь молнию, овца может услышать!

Савл, чьи суждения я так или иначе должен учитывать, не одобряет моего хоккейного фанатства.

— В твоем возрасте, — сказал он мне недавно, — уже неприлично за этими балбесами хвостиком бегать.

Но в тот раз на игру я так и не попал. «Динкс» в два часа ночи закрылся, Джон, Зак и я вывалились на обжигающий уши мороз (снег, ветер, все как положено), такси нигде ни одного, и побрели мы пешком в какую-то нелегальную распивочную на Мактавиш-стрит, а уж когда доплелись, от наших пальто в тепле даже пар пошел.

Вполне понятно, что на следующее утро, когда Вторая Мадам Панофски в стеганом розовом пеньюаре присоединилась ко мне за завтраком, мне было не до нее. Прячась за газетой «Газетт», развернутой на спортивной странице, я читал:

Большой Жан Беливо привел…

— Ты знаешь, мне такой сон про тебя тяжелый приснился!

…«Монреальцев» к…

— Ку-ку! Я говорю, мне сон такой…

— Да слышу, слышу.

…убедительной победе со счетом пять…

— Будто мне снова шестнадцать лет — вот не могу только понять, почему в этом сне у меня волосы все еще заплетены в косу с бархатной ленточкой из магазина «Закс» на Пятой авеню, которую тетя Сара подарила мне за месяц до того, как идти выскребаться (ну, ты понял — она аборт делала). Кончилось тем, что бедняжке удалили матку, и от расстройства она тут же наняла частного детектива, чтобы он повсюду ходил и следил за дядей Сэмом. Самый его тяжкий грех, как выяснилось, состоял в том, что вместо занятий по изучению Талмуда у рабби Тейтельбойма он ходил играть в карты в заведение при парикмахерской «Бродвей» на улице Сан-Виатер. Ты ведь знаешь, где это? — как раз по соседству с тем местом, где раньше была кошерная мясная лавка Ройбена, мама у него кур всегда покупала. Ройбен был такой странный! Иногда мама брала меня с собой, так он каждый раз: «И как же это такая красоточка, а до сих пор не замужем?» В общем, чушь какая-то: я в этом сне еще с косичкой, и фигура у меня еще не развитая, но уже будто бы в парикмахерскую хожу — в салон мистера Марио, на Шербрук-стрит, у вокзала Виктория. Кстати, насчет вокзала: ты почему вчера не забрал из магазина абажур? Я третий раз тебя прошу, а ты все обещаешь. Опять забыл? Более важными вещами занят? Ну как же, конечно. А вот скажи я, что в доме не осталось твоего шотландского первача, ты — зуб даю — тут же все бросишь и кинешься в магазин. Я у мистера Марио была любимица. «У вас такие прекрасные волосы, и так вьются! — говорил он. — Это я должен вам платить за право их укладывать». Он три года назад умер… нет, четыре — от рака яичек (кажется, с этого все началось).

Дрожащей рукой я поставил чашку на стол и прикурил «монтекристо № 4».

— Я удивляюсь, ты когда-нибудь слышал об эмфиземе?

— Ты продолжай, продолжай.

— Это похуже аборта будет — для мужчины то есть — потерять яички, я уже не говорю о том, что это значило для Джины, его жены (бедняжка!). Вот назови любую арию Верди, и Джина запросто могла ее исполнить слово в слово, пока моет тебе волосы. А он уже по всем органам разошелся — этот рак яичек, — так что мистеру Марио живот разрезали и снова зашили — сделать ничего было нельзя. После него остались Джина и двое детишек. Дочка работает теперь в отделе парфюмерии «Ланвен» в «Холт Ренфрю» — вот почему я туда больше не хожу: своей фамильярностью она меня раздражает. Не люблю этого. Меня совершенно не радует, когда она меня при всех зовет по имени, как закадычная подружка, да так громко, что на том конце зала слышно. А младший, Мигель, стал поваром, и, по-моему, он совладелец ресторана «Микеланджело» на улице Монкленд. Ну, там — помнишь? — чуть-чуть пройти от кинотеатра «Монкленд». Я, когда была девчонкой, смотрела там «Навеки твоя Эмбер»[276]— папа сразу умер бы, если бы узнал. С Линдой Дарнелл, Корнелем Уильде и Джорджем Сандерсом, помнишь? — мне он ужасно нравился. Нам надо бы на днях попробовать сходить в «Микеланджело». Сильверманы были на прошлой неделе и говорят, там и недорого, и вкусно, и между столиками места достаточно. Совсем не так, как в этих твоих любимых бистро на Сен-Дени-стрит, которые, конечно, я понимаю, напоминают тебе Париж, ты заходишь и всех этих французиков тут же о себе оповещаешь, причем громко и по-английски, то есть, как всегда, напрашиваешься на неприятности. Я понимаю, это доставляет тебе массу удовольствия. Они подслушивают, и ты, естественно, устраиваешь представление, изображаешь из себя тупого толстосума — будто бы у тебя счет в швейцарском банке, а прочесть меню по-французски ты не способен. Я помню, как в тот раз ты проорал: «Что еще, к дьяволу, за pate? Что это такое?», произнеся это слово с ударением на первом слоге. Тебе очень в тот вечер повезло, что тебя не побили. Парень за соседним столом жутко бесился. А в «Микеланджело» Герб ел pasta у fagioli[277], а потом снова лапшу, только на сей раз lasagne по-соррентски. Собственный вес его совершенно не беспокоит, хотя, казалось бы, должен — на второй этаж взойдет, а как будто марафон пробежал. И от волдырей он из-за этого страдает. Даже и в области половых органов. Марша говорила мне: это кошмар, никакой жизни, особенно если пузырь вдруг лопнет. А Марша взяла салатик и телячьи котлеты по-милански — представляешь, это с ее-то щелями между зубов (когда мы вместе учились в школе «Юность Иудеи», она ни за что не соглашалась носить скобки), а ведь туда кусочки попадают, я просто не знаю, куда глаза девать. Однажды я проявила заботу, шепнула ей об этом, мы в тот раз были с двумя мальчиками в кафе «Мисс Монреаль»; я была с Сонни Апельбаумом, он хотел жениться на мне, и сегодня — ты только представь — я оказалась бы с мужем, разбитым болезнью Паркинсона. Я ей тихонечко так шепнула на ушко, а в ответ получила такой взгляд, такой взгляд, вот когда взглядом хотят убить, это тот самый случай, и я больше никогда ей об этом не заикалась. Однако ей все же не следует разговаривать с открытым ртом. Ах, прости, пожалуйста. Нет, я правда прошу прощения. В твоих глазах она идеал. На свадьбе у Ротштейнов ты танцевал с ней до упаду. И вы так липли при этом друг к другу, волосок между вами не просунешь. И не думай, будто никто не заметил, что вы где-то пропадали целый час вдвоем. Я знаю. Не надо мне это повторять. У нее немного закружилась голова, и ты повел ее пройтись у воды. Ага, конечно. Только вот согласитесь, сэр Галахад, что, если бы во время танца в обморок упала Норма Флейшер (она, кстати, толстая не потому, что ест много, — это у нее с эндокринной системой проблемы), ты бы и не посмотрел в ее сторону. Пройтись он ее повел. Повел ты ее в лодочный ангар. Ей такое не впервой, она на всех мужиков кидается, так что не думай, будто ты такой особенный. Надо было ей дать тебе открытку с номером, как с теми утками давали в парижском ресторане, куда ты водил меня, в этом, как его… «Тур д'Аржан».