Аса сама просила новых друзей не вмешиваться ведовством, не привораживать Жеженя, чурающегося полудуриной привязанности, как чураются лишь постыдной, презираемой хвори. Дочери хавдинга хватало и того, что у нее уже было: хоть изредка оказываться нужной неблагодарному парню, на оскорбленья которого она снисходительно не обращала внимания — как мать не обращает внимания на сердитые тумаки ребятенка, еще не умеющего ни говорить, ни думать.

Помогать и выручать — хоть изредка. И мечтать. Мечтать о том дне, когда она наконец решится предстать перед Жеженем в подлинном своем виде, и…

Вот это «и…» —только оно мешало скандийке открыться парню по-настоящему. Сейчас у нее была хотя бы возможность мечтать. А если… Мало ли что твердит Любослава — единственная из здешних людей, видевшая Асу настоящей… А если златокузнец с его загадочными понятиями о красоте все-таки не полюбит пришелицу из Вестфольда? Ведь она так непохожа на ту своротившую его с разума тонконогую рыжую пигалицу, о которой рассказывал Корочун и которую поганка-судьба принесла-таки обратно в родные края… Худосочная, костлявенькая — у мужа, поди, весь живот в синяках да ссадинах… Чахлая какая-то… Неужели такое может кого-то привлечь? Нет, все-таки большинство мужчин совершенно не понимают толку в бабьей красе!

По столь же умной причине Аса не решилась открыто сопровождать Жеженя в нынешнем путешествии. Она не могла не быть поблизости, она должна была иметь возможность прийти на помощь, но… А если бы он ее прогнал? Что тогда?!

— Вот тогда бы и кралась тайком, — не выдержал Кудеслав. — От него, дурня, тайком; не от меня.

Со второй трети Мечник слушал пространный Асин рассказ от случая к случаю — вятич вспомнил о необходимости дозорничания. Но даже так вот — лишь временами возникая возле костра — он понимал едва ли больше прочих слушателей. Аса все-таки плоховато знала по-словенски и частенько сбивалась на урманскую речь.

Жежень — тот уже откровенно поклевывал носом (не то от напряженного внимания, не то от скуки) и лишь изредка встряхивался: очевидно, вспоминал, что убитому безысходной горестью задремывать не положено. А Векши…

Как они слушали!

Раззявив рты, не отрывая от Асиного лица напряженных, прямо-таки до неприличия жадных взглядов, явно боясь пропустить хоть единое слово (даром что половина из этих самых слов была для обеих совершенно непонятна, а половина оставшейся половины увечилась неправильностью выговора почти до неузнаваемости).

Мечник только зубами поскрипывал, глядя на это общество, мирно коротающее ночь за душевной беседою. Поди, скоро уж восток заалеется, у них же вместо отдыха то плач, то бесконечные разглагольствования… А днем невыспавшиеся сопутнички будут шевелиться, как стылые мухи, да зевать на весь лес. Раздражение Кудеслава в конце концов прорвалось неприязненным замечанием касательно урманкиной скрадливости — и что? Векша коротко оглянулась да пришикнула (это на мужа-то!); еще и Мысь-щенявка туда же… Нетерпеливая оглядка, досадливое выраженье лица — все это у обеих получилось до того одинаково, словно бы в Мечниковых глазах вдруг задвоилось.

Бывшая Полудура тоже обернулась к вятичу и сказала:

— Подыхай… ох, нет… отдыхай, вот. Ты — отдыхай, дозор буду йег… я.

— Уж ты нынче надозорничаешь, — буркнул Кудеслав. — Для тебя, поди, на ноги встать — и то покуда труд нешуточный…

— Тогда сторожем я буду, — это вмешалась Векша.

И, по мужниным глазам поняв, какого тот мнения о ней, как об охороннице, заторопилась добавить:

— Я на стороже не одна буду. То есть одна, но не только… Не сама, в общем. А выворотни… — подлинная Горютина дочь как-то странно напряглась, взгляд ее ослюдянел, — выворотни, человече, нынешней ночью вас не обеспокоят.

Нет, Мечнику и в голову не пришло уподозрить жену в обманном подделывании под чужой голос — ТАК подделаться невозможно.

Что ж, мудрый волхв (даже находящийся на преизрядном отдалении и чувствующий Векшиными чувствами), наверное, все-таки окажется не худшим охоронником, чем вконец утомившийся воин. И ежели он — волхв — говорит (пускай и не своими устами), что остаток ночи не грозит нападением, то наверняка имеются веские основания говорить именно так.

Кудеслав сбросил шлем, расстегнул опояску и лег, пристроив меч близ правой руки. Внутренность собственного панциря да усыпанная палым листом земля показались донельзя измотанному вятичу ложем мягчайшим из всех, на каких ему когда-либо приходилось отдыхать. Веки смежились сами собою, и в сладко цепенеющем разуме вроде бы совершенно ни к месту всколыхнулся слышанный лишь однажды, но крепко запомнившийся напев:

…А потом… эко слово занятное: «вновь»…

Задышать, отплевав материнскую кровь,

И бездумно взглянуть сквозь глазницы

Народившейся новой темницы…

Показалось задремывающему воину, или в лад напеву-заклинанью всколыхнулась упрятанная на груди лядунка? Лядунка с пеплом родительского очага, превращенным в дорогоценный лал — подарок двуименного бога…

Показалось Мечнику, или в лад спокойным ударам сердца начала еле заметно пошевеливаться блестяшка, отданная Корочуном по воле Счи' сленя-Счисле' ни?

Может, и не показалось.

А может, это сон уже начинал шутить свои замысловатые шутки.

Конопатый мужичонка, которого Хорь невесть как исхитрился приметить среди злобно насупленной боярской дворни, впрямь хорошо знал дорогу. И морочиться с ним не пришлось — дали только поглядеть на то, что сталось с прочими. Проняло мужика, враз стал говорлив и угодлив.

И вот теперь стоит, переминается с ноги на ногу в чавкающей болотной жиже, раболепно засматривает в едва различимые по предвечерней сумеречной поре лица верховых: вот, дескать, не слукавил, не обманул, привел, куда велено.

Верховые помалкивали. Не то чтобы тревожились они или в силе своей усомнились — просто такого, увиденного, никто не ждал.

Хорь выпростал ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:

— Что ж ты, башка твоя кочерыжкой, плел? Нешто сторожки такими бывают?

Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто, собрался было пояснять да оправдываться, но Хорь, перегнувшись с седла, сгреб его пятерней за бороду, прошипел в лицо: «А ну, тихо!» Потом выпрямился, глянул на хмурящегося Чекана:

— Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из ножен ползет.

Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду, цепко ощупывал взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол, тяжкие, медными полосами окованные ворота, вскинувшаяся в вечернее небо тесовая крыша, узкие окна-бойницы…

Вот тебе и сторожка.

Экая хоромина — острог, да и только.

И что же теперь?