Улица вела к собору. Около него – на небольшой площади стояли две машины, тяжелый «Ланд Крузер» и пикап с высокой дугой и фарами. Из окна «Крузера» торчал плохо видимый в темноте флаг.

– Останови…

Водитель остановил машину. Абу Джабраил вышел. Да… флаг был чеченский, старый, с волком. Люди Гасана.

Тогда почему он их не знает.

Он подошел ближе:

– Салам.

– Салам…

– Гасану привет…

Стоявший рядом с машиной бородач отодвинулся в сторону – окно «Крузера» было открыто, на Джабраила и его людей смотрел автомат.

– Руки в гору.

– Ас…

Несколько автоматов и пистолетов заговорили одновременно. Из-за глушителей выстрелы были слышны как резкие щелчки, как звуки лопающейся струны. Водитель сообразил, нажал на газ – но тот, кто ждал своей секунды, прячась в кузове пикапа, уже стоял, ведя за патрулем жерлом гранатомета. Ракета ударила подобно огненной стреле – и внедорожник остановился, разбрасывая искры и пламя.

Абу Джабраил был ранен, но не мертв. Он лежал на львовской брусчатке, чувствовал, как из него вытекает жизнь, но слышал все. Голова была на удивление ясной.

Говорили по-русски.

– Охренели?!

– Он рыпнулся. Понял что-то…

– Б… человек дорогу спросил…

– Он жив…

– Кончать?

– Я те кончу. Кончить всегда успеешь. Тащи его в машину и поехали. Точка спалилась.

Чьи-то руки схватили его и поволокли в машину.

– Перевязать. И руки ему свяжите.

– Есть.

– …Он есть, Он вернется и накажет живущих злом и творящих его и наградит ходящих в незлобии.

– И более всех будет награжден морской огурец.

– Морской огурец? – Его Преосвященство был явно озадачен.

– Да, это такая штука, живет в южных морях. – Рокэ отхлебнул «Черной крови». – Она и впрямь похожа на пупырчатый огурец. Лежит себе на дне и растет. Растет и лежит, никого не трогает, ни на что не покушается.

– Вы говорите о животном, лишенном души!

– А вам не кажется, что требовать от людей с этой самой душой, чтобы они вели себя как животные, противно воле Создателя? Иначе бы он заселил все миры морскими огурцами и на этом успокоился.

– Нельзя сравнивать смирение с…

– С безмозглостью? Отчего бы и не сравнить? <…> Почему лезете в чужую жизнь? Почему судите других? Смиритесь, лежите, качайте сквозь себя водичку, молитесь и ждите Создателя. Принимайте мир таким, каков он есть, и будьте счастливы.

В. Камша. От войны до войны.

Черт… как же башка болит.

В этой гребаной жизни рано или поздно познаешь все. Альтернатива этому – не жить. Тихо сидеть и сопеть в две дырочки и скончаться потом как овощ. Альтернативой такой жизни является вот эта вот комната. В которую любой из нас может угодить.

Добро пожаловать в новый мир. К созданию которого мы все, и вы в том числе, хотя бы своим бездействием и молчанием, приложили руку.

Далеко не факт, что мне удастся отсюда выбраться живым – но я, откровенно говоря, и не рассчитываю на это. То, что происходит, – это расплата. Которая всегда приходит, как ни крути. Расплата за все. За то, что я делал на Кавказе, на Украине… да и в других местах тоже. Цена моей жизни – той, которую я сам выбрал. И раскаиваться уже поздно.

Пока перерыв – следователь пошел то ли покурить, то ли облегчиться, – поделюсь с вами кое-какими воспоминаниями. Это было… да давно, в общем, это было. Я тогда только начинал опером… отправили меня в командировку в одну из кавказских республик. Как обычно, прикрепили к старшему оперу – чтобы дел по глупости не наделал. В начале второго месяца командировки зашел старшой… имени называть не буду, ему жить еще, сказал – поехали. Поехали… у нас вопросов не задают. Приехали в какую-то лесополосу, там несколько машин. Что дальше было – надо рассказывать?

Какие-то духи, трое. Обдолбали их наркотой, посадили в машину, под сиденьем – граната с выдернутой чекой. В багажнике еще СВУ – у них же изъятое. Я и закладывал – посвящение это было. Потом отъехали, смотрим. Взорвалось, конечно. Человек приходит в себя, дергается, граната взрывается. Потом подрывается все остальное. Потом сообщение – группа боевиков «Имарата Кавказ» подорвалась на собственном СВУ.

Я после этого выпивать стал. Какое-то время выпивал… потом перестал… свыкся. Окончательно пришел в себя после того троллейбуса… волгоградского, помните. Это надо своими глазами видеть, чтобы начать по-настоящему ненавидеть. Все-таки сильно в русских доброе, христианское начало… нас с детства добрыми воспитывают. Начинаем убивать – маемся… это они ничего не чувствуют, ни стыда, ни раскаяния. Жизнь любого неверного разрешена – и точка. А потом – посмотришь на ребенка, у которого мать в том троллейбусе была, на работу ехала… и вот тут-то все переворачивается вверх дном. Начинаешь думать и чувствовать совершенно по-другому. Точнее, чувствовать-то как раз перестаешь. Если не перестанешь – рехнешься.

И еще одно, пока они не пришли. Я одно время в церковь начал ходить. Крещеный я, хоть и не усердный в вере. Но одно время – заходил. Церковь старая, не новодел. Намоленная. Заходишь – и какое-то тепло вокруг. Прямо чувствуешь. А потом, после той лесополосы – зашел – и не почувствовал ничего. Потом еще пару раз заходил уже в другую… ту же самую. Но снова ничего. Отказался от меня, видимо, Господь…

Ну а вот и мой дознаватель идет. О… и не один. Значит, пытать будут…

Дознавателя моего – он сам представился как Валентин – но скорее всего, зовут его Валдис. Или как-то еще, если у него хватило ума не делать русское имя от своего оригинального литовского. Типичный прибалт, средних лет, невзрачный, с белесыми глазами. Отлично, без акцента говорит на русском.

Двое, что пришли с ним, не похожи на амбалов, но для их дела сила и не нужна. У одного – в каждой руке по большому, двенадцатилитровому ведру воды, у другого – какая-то пленка, видать, из хозяйственного супермаркета. Думают, что для меня этого хватит.

Жаль будет их разочаровывать.

Валдис – почему-то нервный, суетится. Возможно, нагоняй от начальства получил – вот и решил третью степень применить. Но это ничего. Мы привычные. Путь на Голгофу – лежит через страдания.

– Может, назовете свое имя? Только имя, мне больше ничего не надо.

– Зачем оно вам? Зовите меня Никто, так проще.

Валдис перевернул стул задом наперед – стул, кстати, старый, еще деревянный, конторский. Уселся на него, облокотился о спинку:

– Поговорим откровенно?