— А я где-то читал — шлакоблоки якобы, — усомнился Илья.

— А вы наплюйте в глаза тому сочинителю! — предложил Грубер. — Откуда у них на этой стадии… Это ж из серии — ехал протогород мимо мужика. Эх, лженаука!

Дождь припустил, запосейдонил — доселе сеял, опылял терпимо. Возлияние воды… Говорят, у нее память есть… Полыхнуло в тучах. Сейчас прогремит. Помню, как отец шептал, когда по обыкновению бежали с правожительства, спасаясь на Преображение, застигнутые (о, вид на то лето во время грозы!): «Тише. Слушай голос Его. Каждый звук — это знак, буква». Принять, что ли, обет послушания и начать переводить лютеферову книгу на льдынь…

Шагнули, пригнувшись, переждать в ближайшую лачугу.

— Ничего, чистит почву, — отряхиваясь, бухтел водила. — Все ж, глядь, лучше, чем метель-завируха, согласитесь…

Фонарь его выхватывал из мрака низкую лежанку со сброшенным сгнившим покрывалом, опрокинутый табурет, рассыпанные в спешке бусы, раздавленную игрушку у порога — весь покрытый плесенью плюшевый И-a с вылезшей пружинкой, выцарапанный рисунок на стене — Илья подошел поближе — крылатый змей навис над домиками и рядом кольчатой, червячной вязью что-то написано. Гробцхман, поднеся фонарь, прочитал:

— «Если ты придешь, СПА…» — ну, это понятно, страна ПА, Прекрасная Аразия — байда их грез бредовых, занебесное едвабне. А потом тут «нах…» или «накба…» вроде ба, не разберу, бессвязно, буквы слиплись, дальше оборвано — накажи батя, видать…

— Это значит — «разрази Отец», — авторитетно пощипывая бородку, разъяснил Илья. — Подобное сочетание сокращенки встречается в «Онфимкиных прописях».

— Как мы вошли, а они ушли — так все и валяется, — оглядывая избу, заметил Гробер. — Тогда как раз, позволю напомнить, Лудская сеча случилась — «ведь недаром всё злей и свирепей дул ветер из Луда», — так когда занялось, заполыхало, они, струхнув, побросали свои хибары и ну тикать, будто им пятки салом намазали, думали, что мы их на рога. Кое-кому накостыляли, конечно, но не под гребенку — иных миновало, пасховал Лазарь, да они потом в давке сами себя и отчехвостили, раздраконили, фафнирье облое, позорное… Жуткое ж дело — межаразская резня. Не токмо ложки — миски затачивают! Хаммунна! Их оставь одних, недовешанных мисгардин…

«Бежали. Из домов. В одночасье. Схватив, что под руку, — думал Илья, трогая шероховатый камень стены. — Нарисовали ноги. Унесли когти. Упустили, раззявы. А надо было в двойное кольцо взять — и лучеметом по хатам. Взгреть! Ах, прав был вахтенный доктор Абр — ох, атавизмы эти доисторические, добродушные: крылышки оторвать и отпустить ползать во облацех… Слабина, немочь очкастая. Напахали, хромоногие, нерасторопные. Сверхзверь безумный, впопыхах сжирающий собственное тело. Уж они б нам не спустили, возьми их верх, — они б нашу ветвь, по прогнозам («Ветки Завета»), на куски б, в лоскуты — отмстить! — срубили бы сук…»

В грубо прорубленную дыру в крыше (перед уматываньем прочь в одних носках эти пентюхи успели проковырять — такие жилища становятся проклятыми) вливался холодный воздух, пахнущий дождем, свежестью, сырыми травами. Илья слушал переливы воды, рулады каких-то существ на болоте — анубис вопит? Вообще, логично, чтобы на болоте шел дождь из лягушек. В выбитое окошко он наблюдал мерцающую эволюху и разруху болотных пузырей — они образовывались, вспухали, захватывали пространство, лопались — тухлые, многоцветные. Болото пузырячило. Страдало от газов. Наползало. Теплые места! Топос незамысловат — по знакомству топь блат — плато затянутых, поглоченных полисов. Как описывает Реувен Безземельный — сперва брусника прорастает сквозь брусчатку, а потом вода прибывает и захлестывает, затопляет эти бессвайные хижины, жалкие храмешки на пригорках, бронзовые фигуры злых идолов и брошенный скарб — все деформируется, расползается, превращаясь в единую Болотную площадь. И дождь одновременно заштриховывает картинку — водночас… Глухомань, безнадега. Зарнуга. Эсхатологический хуторок-то! Остров Трусь!

— Отсюда только гнилая гать ведет, — мрачно признался вдруг водила и заскрипел зубами. — Дздна… дна бездны достичь нам… Проклятие аразское наложено по углам: «Да пропади и околей со всей вашей деревней!»

Он поставил на пол фонарь, двумя руками горестно ударил себя по голове и зачастил, облизывая воспаленные губы:

— Илья Борисович, милостивец, не выбраться, завязли — вывозите…

«Вот те на, — подумал Илья. — Не было многия печали… Что ж нам теперь — обоссаться и не жить? И притом загорелось, наспех — абы куда. А там?»

Не зря на Кафедре возле входного отверстия стояла мраморная глыба с кредо золотыми буквами: «На рожон, но осторожно». Впитал.

— Карта есть? — спросил он, отодвигаясь, поморщившись, от ритуально хлопающего себя по голове и голосящего Гробцхмана. — Ну, такая штука, которую неверные варят в масле?..

— Есть, есть, — торопливо закивал водила, доставая из-за пазухи узелок с клубнями и разворачивая. — Вот, на тряпочке… трехверстка…

Илья расставил ингредиенты — вот это, значит, хутор, вот это мы здесь, вот это болото, а где гать — ага, тэк-с, да тут в деревянных гэта надо, семеня, или в скороходах из покрышек — и, быстро переставляя, задумчиво покачивая пальцами над — просмаковал этюд. Как выбраться, выскрестись? Оптимальней всего, конечно, асиндбадно — сесть на шею водиле и, руководя действиями: «Правей, правей ступай!» — вывести, не замочив ног своих. Илья хмыкнул — жаль, нельзя. Вот болотные сани были бы…

— Пошли, — сказал он решительно, вышел под дождь и зашагал к «айзику». Водила вился рядом, оскальзываясь, маша руками, невнятно причитая: «Выводи… хлебом по воде… кривая Яшар… вторая навигация… дай коры мне пироги тачать… тачанка потерял колесо… оселок сточен…»

«Айзик» стоял где застрял. Он накренился, сник, как-то печально нахохлился. Все три колеса наполовину ушли в грязь. Толку от него было чуть. «Чего они от меня ждут, менторы? — подивился Илья. — Что я им эту моторную трухлядь на своих двоих потащу — через зыбь, по узкой досточке, по символическим мосткам, сквозь долгую дождливую ночь зимы? Так колени уже не те, полетели колени, да и спина сорвана, еще когда колокол на Второго Спаса-на-Крови взносил, а вниз «золото» в бочке с ручками отволакивал… И вообще, как плакался коллега Савельич — куда мне опосля четвертованья!..» Болото шевелилось у ног. Не ластилось — явно было недовольно. Бурчало.

«Тени аразские, позеленевшие, в тине бродят шоблой, — думал Илья. — Духи их хищные хихикают среди коряг в давно сгнивший, с бородавками, кулак. Да дождь все с той же высоты — как бы от пролитых кислот… Вода с небес. Не к добру». Печаль первобытная, изначальная охватила Илью. А ведь вовсе недурно было чалиться во «Френкелево», в таможенном централе с его множественными диалектами — забавно, безболотно — совсем неплохо! Вохрячило, конечно, но так-сяк, не в доску. Мелкие распри не в счет. Свитер, расшитый формулами, мужественно содрали, порвав? Ну, нюанс дискутивный — сущность догмата не сразу открылась разуму. Быват, подумашь. Зато — свет, сухость, строгая староверческая неприветливость спервоначалу: «Ку-уда, гада?! Кружку тебе, крыжу?!» (а как же ты хотел, когда Те Самые хуцпырят, норовят впиться), однако потом, как распознали, чуть не родственность — кровиночка, сын Республики, пей хоть из ведра…