— На юга поедешь — там сейчас самый изюм-симпозиум, ага.

Злюка достал косушку — как раз на три шкалика, нормалек, пограничная доза, скусил пробку:

— Поехали, куды глаза глядят! На посошок! За прирезание земель! Всяк исак — полезай в кузов!

Душка всосал, выдохнул:

— Глиссандо мироощущений!

Илья отхлебнул свое, подхватил тощий рюкзак — там погромыхивала какая-то мелкая амуниция, такое можно было и в зубах тащить, задумчиво прокряхтел:

— Эх-ма, нет у мя ничего, окромя того, что глаза видят…

— Шевелись, квелый! Нечего тут… Разрассуждался! Катись на Стражу! Легкой пороши! А не хочешь — научим…

— А не умеете — ученые заставят. Диво нехитрое, метода отработана. Стража бы-ыстро исцеляет тех, чьи сердца сокрушены, у кого воспаление хитрости… Республику не получают в подарок! У утонченного Ялла Бо в двустишиях так сказано:

Скушай кашу до дна и не спрашивай много,

Есть к свободе одна — трудовая дорога.

И, между тем, заговорились мы, а сваливать пора — там для вас давно транспорт подан-с. С ветерком доедете!

— Шаркай шустрей, кулёма! Мотор ждать не будет.

«Не хочешь, артачишься? Не хо-очешь… На заставу, — думал Илья, двигаясь к последнему уже вроде бы выходу из капитанства «Френкелево». — А надо. А не умею. А тогда иди (вали) и учись! Верой-правдой. Ты жа Страж, вынь да положь».

Капитан Душка, провожая, учтиво взял двумя руками под козырек, отдал честь-«шестерню»:

— Твердого наста вам! Кремнистого пути!

«Там посмотрим, — повторял про себя Илья. — Вишь, напустили туману… Там видно будет».

Капитан Злюка с лязгом отодвинул проржавевшие засовы, отвалил тяжелую железную дверь, осторожно выглянул наружу, в мокрое, поежился — бр-рядь, дож-ж, джу-удь — примерился и мощным пинком вышиб Илью на улицу. Вслед за ним вылетел его рюкзак, шлепнулся в свежую лужу, и дверь захлопнулась.

8

Эко сыро. Сразу охватила прелость. Зато вроде свободен. И кости целы. Эрго — ино истчо побредем. Чо ist чо, я внял. Вели миловать, о, нескончаемый аэропортопытошный конвейер «Френкелево»! Прощевай, скрипящий в ночи!

Шел дождь не переставая. Он в три ручья лил, лил и лил — квантулил, как сказанул раз энергично, как в лужу, учитель языка, носитель забытой культуры. Частицы водяной пыли волнами накатывали сверху, и ветер их остервенело разбрызгивал. Лупило по голому черепу, стекая по щекам и за шиворот. Объяли, во! — ды, до, ду — шипами лужеными вдалбливал дождь — ужо, ужо, струились водяные змеи (не зря по-нашему, на ионском, дождь — громошипящий клубок «гешем»), а в голову пришла трава морская. Поодаль виднелся навес пустынной остановки. Светильник, скрипя, качался там на горбатом столбу. Хлопал прибитый жестяной лист, покрытый рядами цифр, — записи эти можно было понять и истолковать. И там же стоял и мок заляпанный по все три высоких колеса грязью старинный автозак-внедорожник с брезентовым верхом. Как такие самобеглые повозки ручной сборки назывались, какое-то смешное уменьшительное слово… Приоткрылась дверца, водила в кожухе высунулся, махнул лапой:

— Эй, пархославный, аника-воин! Псст, сюды! Рысью — в «айзик»!

Точно — «айзик»! Не тазик, не газик, не козлик… Колымосковская колымага, три веселых колеса… «Айзик», надо же, когда-то волочил подобное оравой на веревочке — лямочки накрест на груди… А в младшей группе на крестинах к такому колесу ставили, измеряя рост…

Илья подобрал из лужи сумку и, согнувшись, полез в кабину, на заднее сиденье.

— Дождь, — пожаловался Илья, ворочаясь, ища ремни, упряжь безопасности. — Пристегнуться?

Водила грузно обернулся и посмотрел внимательно.

— Сидайло спокойно, — нелюбезно проворчал он в густые усы. — Без того всё бренно.

Кожух на нем был распахнут и на мохнатую грудь свисала желтая крученая цепь с шестиугольным камешком с дыркой. «Айзик» затарахтел, задрожал, взревел гонимым песцом и стронулся. Они вырулили со стоянки, чуть-чуть промчались, разбрызгивая лужи, по бетонным плитам и остановились у внезапно возникшего шлагбаума возле «стакана» — двухэтажной остекленной дозорной башенки. В ней было темно, только на втором этаже горела свеча на подоконнике, отделяя немножко дрожащего света от тьмы. Вахта это. Рядом в боевой инвалидной коляске, накрытой по случаю дождя прозрачным защитным колпаком, сидел вахтенный охранитель — Око недреманное беспокойное в очках с толстыми линзами. Личико сморщенное, тельце тщедушное, ножки скрюченные, форма пятнистая. На коленях у него лежал клавишник (серьезная штука — дали поиграть?). Око ткнул пальцем в клавишу — коляска, лязгнув гусеницами, подпрыгивая скатилась по ступеням, подобралась вплотную и совершила круг, медленно объехав «айзик» — обозревая. По абрису и зализам Илья враз признал — та самая легендарная «меркава», сиречь «марковна» — железная аввакумова колесница, мерещащаяся и вычерченная старцем в яме на бересте. Старье. Была когда-то идея, чтобы весь народ на такие тачанки посадить, приковав к рычагу, да не выгорело… Сиделец снова пнул пальцем клавишник — выдвинулось из-под купола коляски дульце мушкета, заерзало со скрипом мушкой туда-сюда. Инвалид распахнул дырку рта, был продемонстрирован обществу обметанный толстый язык, затем возник глухой тусклый голос:

— Высунуться и показаться. Всем. А не то.

Дуло ходило ходуном. Ну, контуженные. Доверили винтарь. Ладно. Раздвинув плюшевые шторки, послушно вывалились чуть не по пояс из боковых окошек — смотри на здоровье… Дуло холодно поворачивалось вслед за. Вот он, известный из прописей и изустно — поворот «винта». Зябко. Неуютный асфальтовый плац и его владыка — цепкий паучок в колясочке. Тухер, блюх, паукер в банке. Очки сползли на нос сурово. Ничего не выражающие, безбровые, голые глаза, скользнув по водиле, уставились на Илью:

— A-а, аразишка? Вычленили? Осталась малая возня — вывести за скобки?

Водила встрял почтительно:

— Не совсем так, доктор Абр. Препровождается…

Существо в коляске криво усмехнулось, голос стал тонкий, писклявый:

— О-о, отпускаете, выходит, пожалевши, — попастись? Добренькие, вашу маму, сю-сю-сю… Нет чтоб крыла и члены ему перешибить да кверх ногами и распять на вратах аэропортовых!

— Да я его практически не знаю, Надзиратель, — оправдываясь, прогудел водила. — Сказано — свезти…

Очки вскинулись на место. Болезный плац-доктор осьмиглазо впился взглядом в Илью:

— Понимать же надо, ротозеи, кого везете — грибоеда обкуренного! Тлю травяную, козюлю зеленую! А вы глаза запотелые протрите — он, как жирку нагуляет на травке, удаль накнокает, так враз нас всех покоцает под орех и под лед в Коцит спустит, вспомните меня, зец-зец!.. Э-э, растяпы, крепости в вас нет, скалы в сердце!

— Да я его сам первый раз вижу, Окольничий, — истово выкатывая глаза, объяснил водила. — Клянусь Скалой и Крепостью! — он коснулся губами своего камешка на цепи. — В сущности, он — Страж…