— Чего? — Милиционер прищурился и, оглядев Кирш с ног до головы, бросил брезгливо;

— Давай, коблина, иди отсюда!

Кирш побагровела и сжала кулаки. Денис успел удер­жать ее за локти и кивнул человеку в форме:

— Все нормально, начальник, мы завтра придем.

Кирш наотмашь ударила по кирпичной стене изолято­ра и, развернувшись, зашагала прочь мимо машины.

— Куда ты, чума моя?! Обещаю, ты к ней завтра попа­дешь. — Денис махнул рукой и сел за руль.

Кирш не заметила, как добралась до дома. Еще пол­квартала — и ее подъезд. Успокоиться. Все обдумать. Зав­тра — к Алисе, потом к сыну. Еще нужно найти Рзй. Нуж­но сделать в квартире перестановку, чтобы подготовить ее к переезду Максимки. И от боев нужно отказаться, снова ваять или вовсе отказаться ради Максимки от амбиций — как бойца, так и художника — и найти просто работу…

Напротив подъезда над детской коляской склонилась незнакомая девушка лет восемнадцати: плакал ребенок, как показалось Кирш по тоненькому голосу — новорож­денный. Девушка беспомощно озиралась по сторонам, и Кирш вздохнула, сделала шаг к подъезду и коляске.

— Твой?

Девушка кивнула.

— Я, знаешь, как своего успокаивала, когда он таким же крохой был; тихонько двумя пальцами по спинке по­стукивала — затихал. Это им стук материнского сердца напоминает — спокойней им на душе становится…

Девушка последовала совету и через несколько секунд подняла голову, чтобы поблагодарить за совет, но Кирш уже вошла в подъезд.

За окном с зелеными шторами, за окном с решетками — за всеми окнами тихо опускался на землю снег, заметая дорожки, и мир становился белым. По белому листу, вы­тянутому из принтера, быстро скользила рука, заклеенная пластырем; по белому листу блокнота, то вздрагивая, то замирая, водила бледная топкая рука — две руки, кото­рые не могли прикоснуться друг к другу.

«Ты не ищешь меня и ничего нс знаешь обо мне. Я доз­вонилась Аде, но ни слова не сказала ей о том, где нахо­жусь: к чему?.. Она видела тебя в клубе, ты уже можешь быть с другими… Так недолго, как вспышка звезды, но мы были вместе, так недолго, но я кем-то была для тебя. Это­го достаточно. Я поверила в эту любовь, но она не для Земли. Нет, любовь не «эта», не «та», она — направленная сила внутри человека. Я думаю: какая разница, какого пола тот человек, на которого душа направляет этот волшеб­ный вектор? Но природа схитрила: наши векторы парал­лельны, наши слезы невидимы друг для друга, мы кажем­ся друг другу, мы придумали друг друга, мы захотели быть сильнее мира и играть по своим, не заданным им прави­лам… Но как же не хватает тебя! И, кажется, когда бы мы ни встретились, нам будет о чем молчать, заглянув друг другу в глаза, будто мы вместе пережили катастрофу, ко­торую невозможно забыть.

У меня снова другая жизнь, совсем другая, и я, даст Бог, появлюсь когда-нибудь заново и буду скучать по пре­жней Алисе. И буду по-прежнему любить Кирш. Непонят­ная моя любовь, боль из другого мира, нежная моя Кирш… Я люблю тебя или вспоминаю любовь?.. Осталась ли в моей душе способность к любви, если нет и самого желания жить. Так странно…»

Алиса отодвинула блокнот и закрыла лицо руками. Она не могла написать главного и признаться Кирш в том, что ей хочется в тюрьму. Как убегают в болезнь, устав от ежедневного карабканья в гору познания, как уходят в парни армию от беременных подруг, так переход от про­шлого к неясному будущему требует перевалочного пунк­та, пусть даже такого угрюмого и страшного, как зона… Пусть тюрьма окончательно разрубит жизнь на «до» и «после», пусть яснее будет эта граница.

Как написать человеку, что не зовешь его с собой в бу­дущее и не возвращаешься при этом к прошлому, просто не зовешь, и все?..

Кирш не любила писать письма, когда ей приходилось делать это, они получались короткими, ленивыми и мог­ли бы легко свестись к трем фразам: «Привет!», «Как дела?», «У меня все путем».

Сейчас Кирш писала не такое письмо, она говорила с Алисой, и ей было легко не отрывать руки от листа — так пишут люди, которым есть что сказать кому-то,

«Алисочка!.. Я случайно узнала, где ты! Какая-то ди­кость! Ничего не понимаю! Куда ты уехала? Зачем?!.. Не­выносимо без тебя, любовь моя!..»

За стеной буянил уже позабытый Кирш Толян и друж­но рыдали его дети, Кирш запустила пальцы в волосы и, проведя ими от вспотевшего лба к затылку, начала писать снова:

«Чудовищная ошибка — жизнь без тебя и то, что про­исходит с тобой. Мы разберемся, и все наладится!.. Я вспо­минаю тебя, твое дыхание, твое тело и твои слезы, за ко­торые не могу себя простить. Ерунда, что я пишу все это: завтра я увижу тебя и смогу сказать все это, глядя в твои глаза — такие чистые, такие грустные, Алисочка!

Хочешь, я напишу тебе просто о том, о чем я думаю сейчас? Самая долгая жизнь длится недолго, самая долгая боль — не больше, чем жизнь, все сущее поражено гриб­ком временности и обречено на конец. Как высоко над землей поднимает нас рождение чувства, и как бесславно умирает оно под нашими ботинками, под пашей неистре­бимой потребностью стоять на земле. Если бы жизнь че­ловека была бесконечной, нужно было бы убегать от люб­ви, чтобы не растоптать ее, уходить, пока она жива; мож­но было бы позволить себе эту роскошь — воспитывать любовь одиночеством, закалять душу разлукой, огранять чувство с пристрастием настоящего ювелира… Но все не так, и мы живем так мало и так слепо, что не можем оце­нить и тех нескольких граней, которые открывает нам любовь. И хочется жить в ладу с собой: понимать свои желания, принимать свое тело и знать свою душу. У тебя получается? У меня нет. И нет желания жить по схеме и вмещать себя в рамки общепринятого благополучия, и нет возможности для этого, будто природа усмехнулась и со­здала существо, неспособное подстроиться под остальной мир. Страшно воспринимать себя таковым в восемнадцать лет и после посмеиваться над былым страхом аутсайдер­ства, а в тридцать — это уже безысходность, безнадеж­ность. Моя жизнь — это миражи в пустыне, много бессмыс­ленных звуков в гуле безмолвствующей вселенной. Но не стоит делиться ни с кем изматывающим, сосущим ощущением пустоты вокруг себя, да еще и ожидать сочувствия — это лишнее, никому не нужное, никому не понятное от­кровение, ведь одиночество нависает над каждым, и за пустыми глазницами чужого одиночества каждый из нас боится увидеть пустоту одиночества своего. Все боятся того, что похоже на смерть, но так много ее порождений, ее предвестников вокруг нас; и мы надеваем маски и оку­наемся в большой маскарад: чтобы не видеть лиц, чтобы, не дай бог не столкнуться с пустыми глазницами одино­чества, которое, взгляни мы на него, придавит нас как туча ни вздоха, ни солнца, ни надежды увидеть что-то еще.

И я как все, я боюсь этой тучи, Алисочка! Но, встретив тебя, я больше не хочу маскарада, я не хочу опошлять жизнь для того, чтобы приспособиться к ней. Пусть все будет честно: или она примет меня, эта самая жизнь, или я выйду навстречу всей ее пустоте и исчезну. Не знаю как Рэй говорит, что, когда совсем невмоготу, когда невозмож­но изменить себя так, чтобы сосуществовать с тем, что вокруг, — человек имеет право «выключить», погасить для себя мир, как задувают коптящую свечу. Она знает, что это иллюзия, и я знаю, и знают все, кто все равно пытается выключить мир — те, кто убивают себя — медленной или скорой смертью… Однажды мир погаснет сам — весь, це­ликом; и в этой пустоте уже не будет выбора, как жить, что любить, стоит ли что-то хранить или уничтожать. Зна­чит, стыдно, горько и нелепо не дожить эту маленькую жизнь. Это я, наверное, заранее уговариваю себя жить пос­ле того, как ты не сможешь вернуться ко мне, а я не смогу вернуться к другим…