Я взвесила свои недавние поступки. Итак: мелкое воровство, ложь, мошенничество, лицемерие, кража, потакание слабостям ближнего с корыстной целью, двухнедельное пренебрежение молитвой, пользование благами Неспасенных, телефонные разговоры, перемещение на автомобиле, на автобусе, по железной дороге и по воздуху, посещение торговых точек и многочасовое вкушение едва ли не всех гедонистических наслаждений, предлагаемых одним из крупнейших городов мира; впрочем, последнее прегрешение было совершено в компании волевой и бесшабашной родственницы, которая вписалась в чуждый мир, где погоня за развлечениями, барышами и успехом возведена, можно сказать, в ранг заповеди. За всеми этими проступками стояло данное себе самой – все там же, в общинной конторе – твердое обещание докопаться до истины, чтобы использовать ее как кувалду, обрушить на головы тех, кому страшна эта тяжесть, пусть даже не всякий такое выдержит.

Ну и Дела: меня словно подменили. Покачав головой, я опять стала разглядывать все тот же лоскутный пейзаж. Мною овладело сомнение (как ни странно, впервые): а смогу ли я вернуться к прежней жизни? Всего лишь два дня назад, стоя в комнатенке фермерского дома, я размышляла о том, что мою жизнь определяют не материальные блага, а исключительно отношение к членам Общины и Ордена, к ферме и окрестным землям… А теперь я от всего этого отрезана – не столько расстоянием (как замышлял мой брат), сколько чужим вероломством: удивительно, как я еще не сломалась, чувствуя себя изгнанной, отверженной, чуть ли не отлученной от Церкви.

У меня, конечно, оставался Дар, но непостижимая, а ныне опороченная способность исцелять других сама по себе меня не ободряла; скорее, она служила дополнительным подтверждением моей исключительности.

Наверное, дело было в том, что я, не собираясь долго ходить в отверженных, вынашивала жестокие, но, как ни странно, ободряющие планы победного возвращения, да еще с огненным мечом истины, который должен был поразить моих недругов. Наверное, дело было просто-напросто в том, что полученное воспитание закалило мою силу воли и самостоятельность – эти качества, заложенные семьей, окружением и нашей верой, теперь обрели независимое бытие. Так нежный побег растет и крепнет под сенью вековых деревьев, укрывающих его от жестокой непогоды, но в какой-то момент перестает нуждаться в их защите: пусть даже их срубят, он выстоит в одиночку, напитавшись силой и живительными соками, а в случае надобности сам защитит новые ростки.

Во всяком случае, так я рассуждала сама с собой, пока поезд вяло тащился от одной маленькой станции к другой, петлял меж стен зелени и отбрасывал длинную тень с северной стороны на дороги, поля, леса и далекие холмы, с каждой минутой приближая меня – хотелось надеяться – к двоюродной бабушке Жобелии. Вечером я планировала ее навестить, а потом устроиться на ночлег – либо под открытым небом на краю деревни, либо в какой-нибудь дешевой гостинице. Еще мне хотелось выкроить время для того, чтобы на обратном пути заехать в Глазго и проведать брата Топека, студента тамошнего университета, но это было делом второстепенным.

Топек – не только мой добрый друг, но еще и родственник (его родители – сестра Эрин и Сальвадор); я рассчитывала, что он меня не выдаст, если я вдруг появлюсь у него на пороге, вместо того чтобы ехать в Спейдтуэйт с дядей Мо или держать путь в Лондон, как было сказано в моей записке, оставленной под стаканом; впрочем, без особой нужды посвящать Топека во все планы, видимо, не следовало, тем более что его мать трудилась под началом Аллана.

В поезде было тепло. Закрыв глаза, я попыталась вызвать в памяти карту, которую видела в эдинбургском книжном магазине, и заранее сориентироваться, в какую сторону идти из Гамильтона.

Меня сморил сон, но перед Беллсхиллом я проснулась, а через полчаса сделала пересадку. Путь от Гамильтона до Мочтая нашла по дорожным указателям и в тот же тихий и спокойный синеватый вечер, около девяти, была у цели.

Пансионат в деревне Глоумингс занимал внушительное старинное здание из красного песчаника, изуродованное с обеих сторон нелепыми, грубо оштукатуренными, квадратными в плане пристройками. Это сооружение стояло на отшибе; от унылой деревушки его отделял парк – трава и платаны. Между пансионатом и точно таким же зданием, только без пристроек, тянулась проселочная дорога к фермерским угодьям, раскинувшимся на невысокой гряде холмов; по другую сторону находились опоры электрической подстанции, от которой исходило непрерывное жужжание. Окнами пансионат выходил на поля по другую сторону дороги. Я шагнула на пандус, заменявший ступени.

– Тебе чего? – К дверям подскочила загнанная, всклокоченная деваха в голубом сестринском халате и в больших красных очках с круглыми стеклами.

– Добрый вечер. – Я приподняла шляпу. – Мне бы повидать госпожу Жобелию Умм, урожденную Азис.

– Жобелию? – недовольно скривившись, переспросила молодка.

– Совершенно верно. Можно войти?

– Нет, незя, – сказала она визгливым, гнусавым голосом. При каждом слове очки прыгали вверх-вниз. Она взглянула на часы. – Времечко вышло, так что извиняй.

Я одарила ее терпеливой, снисходительной улыбкой:

– Вы, наверное, не поняли, уважаемая. Я прибыла по срочному делу. Позвольте представиться: Благословенная Гайя-Мари Исида Сарасвати Минерва Мирза Умм Ласкентарийская, Богоизбранная Третья.

Она тупо смотрела на меня. Я продолжала:

– Уверена, меня уже ждут. Наши адвокаты направили сюда официальное письмо. Чем объясняется ваше неведение?

– Ох… вот незадача… одна я тут, начальства-то нету. А пущать не велено, и спросить не у кого.

– Будьте любезны выслушать, – продолжила я. – Мне необходимо безотлагательно повидать госпожу Жобелию. Ставлю вас в известность, что в случае необходимости имею право юридически санкционировать собственный доступ, но полагаю, что администрация данного учреждения – как и я лично – предпочла бы избежать судебного вмешательства.

– Ы-ы-ы… так ведь… – промямлила молодка с таким подавленным и горестным видом, что я на мгновение устыдилась всей этой белиберды. – Пущать-то не велено, цыпочка моя, вот и все тут. Меня ж с работы попрут, ага? Тут с этим строго, не забалуешь…

– Тогда вы тем более обязаны меня пропустить…

За ее спиной, в потемках, началось какое-то шевеление.

– Это мой Джонни? – осведомился слабый, дребезжащий голос, и из-за плеча санитарки высунулась старческая голова – череп, обтянутый прозрачным пергаментом.

Мне в нос ударил запах дезинфекции.

– Не, это не он, – выкрикнула девица. – Ступайте к себе, мисс Карлайл.

– Это мой Джонни? – не унималась старушка, прижимая к щекам ладони, трепещущие полуживыми белыми птицами.

– Да не к вам это, мисс Карлайл, – ответил ей все тот же крик, беззлобный и невыразительный, каким привычно разговаривают с тугоухими. – Сидите у себя; скоро спатеньки пойдем, ага? – Одной рукой санитарка осторожно развернула мисс Карлайл и загородила собой дверь, полуприкрыв створки.