Автомобиль, кричащий дико.

Походки женские легки,

И шляпы, муфты полны шика.

Вдруг замешательства момент.

Какой-то крик, и вопль злодейский.

Городовой, как монумент,

И монумент, как полицейский.

Не видно неба и земли.

Лишь камни высятся победно

И где-то Русь живет вдали…

Живет загадочно и бедно.

«Сатирикон», 1910, № 31

Среди холмов

Среди холмов Жиронды дальней

Родные снятся мне селенья,

И все теснее и печальней.

Все ближе милые виденья.

Чужое все: и сеть тумана,

И солнцем залитые лозы.

Река с дыханьем океана.

Вдали блистающие грозы.

Но мысль не скована пространством;

От этих радостных холмов

С их экзотическим убранством

Она бежит в страну отцов.

Туда, где ужас преступленья

Покрыл крылами черный год.

Карая в муках искупленья

Лжецам поверивший народ.

Пусть то, что сеяли мы с ложью.

Теперь слезами не стереть,

Но, сердцем чуя правду Божью,

Мне бы хотелось умереть

В стране отцов, в стране мне милой,

Где правда снова оживет

И на безвестные могилы

Блогословение сойдет.

1929(?)

Смешная история

За стаканом дешевого вина маленькая беженская беженская компания повеселела. Так редко доставался ей отдых, что она обрадовалась ему как-то по-детски. И гусарский офицер, попеременно работавший то плотником, то огородником, и некогда очень богатая дама, теперь вязавшая накидки другим очень богатым дамам, и педагог, безнадежно цитировавший Платона и Аристотеля, — все были отлично настроены.

— Хотите, я расскажу вам смешную историю? — предложил офицер.

— Ах, пожалуйста, — оживленно ответила дама.

— Смех — это настоящая гигиена души, — заметил педагог.

И, дополнив стаканы, компания тесно сдвинулась за маленьким столом.

— Видите ли, — начал офицер, — история будет смешная, это, впрочем, как кому покажется, но начать мне приходится со шпионства. В последнюю войну шпионство процветало повсюду и достигло большого совершенства Это, если хотите, характерно для нашего времени! Само шпионство — а с ним мне часто приходилось возиться по службе — всегда казалось мне явлением сложным. В нем не только любовь к родине, но часто встречается какая-то глухая, затаенная ненависть к людям наряду с несомненным характером спорта. Сложное и довольно-таки темное явление во всяком случае. Так вот это шпионство было поставлено у немцев очень хорошо. Было оно недурно и у нас, хотя в полках держались обыкновенно противоположного мнения. Действительно, когда в немецких окопах появлялись плакаты, что нашу часть отводят на отдых, могло казаться, что немцы про нас все знают, а мы про них ничего, но ведь это так только казалось. В действительности же и мы имели такие же сведения о немецких частях, только они были в корпусах и армейских штабах, не доходя до окопов. В конечных железнодорожных узлах с обеих сторон шпионство, можно сказать, просто кипело. Так это было, например, у нас в Маневичах, где ведал административную часть комендант железной дороги.

Комендант этот был из старых армейских капитанов, с большой выпивкой, с привычным сквернословием, но человек расторопный. Представьте себе рыжеватые волосы, лицо в веснушках и засаленный френч. Фигура, одним словом, самая заурядная, одна из тех. какие точно по штампу выковывались в глубинах армии. Теперь на этого капитана наседал штаб. Дело шло о поимке известной шпионки Эльзы Найтис. Эта молоденькая и очень хорошенькая не то эстонка, не то латышка пользовалась у нас большой популярностью. Она часто появлялась около наших окопов в качестве сестры милосердия, часто ее видели в пограничных местечках и селах, где у нее были свои знакомства. И самым пикантным в ее популярности было то, что она уже два раза попадалась русским властям и оба раза бежала. Раз она бросилась в неожиданно подкативший автомобиль и скрылась под выстрелами конвойных; в другой раз она исчезла ночью из-под ареста совершенно таинственным образом. Никто не знал хорошенько, как это произошло. Говорили, что она ушла в офицерской шинели. Ее побег связывали с чрезвычайно романическим приключением; рассказывали, что безумно влюбившийся в нее поручик не то дезертировал, не то благодаря ей попал в плен, но ни обстоятельств побега, ни его подробностей никто не знал достоверно.

Дело об этом побеге как-то замялось, перейдя в одну из легенд, бродивших по фронту…

Постепенно эта Эльза сделалась каким-то кошмаром нашего коменданта. Ее имя постоянно упоминалось в донесениях его агентов, оно уже встречалось в приказах и требованиях штаба, о нем открыто и громко говорили в местечке. Капитан даже стал грустить и задумываться, так что случалось, что иногда за рюмкой водки кто-нибудь из товарищей ему говорил:

— А ты опять, Африкан Петрович, раскис. Все об Эльзе своей думаешь. Брось, брат, это дело нестоящее.

— Однако же. — отвечал капитан уверенно, — однако ее должно поймать.

И, подумав немного, добавлял злым и раздельным шепотом:

— И по-ве-сить!

Дни шли за днями. Одни события сменяли другие, приготовлялись плацдармы, шли наступления и отступления. кровь лилась по всему фронту, а у нас в местечке все было по-старому. Если спросят, бывало, про новости, то попросту отвечают:

— Да ничего, все то же: Африкан Эльзу ловит.

И наконец-таки он ее поймал. Я видел, как ее вели три конвойных солдата. Она была в бедном, очень поношенном ситцевом платье, но необыкновенно красива. В чем была ее красота? Ее фигура казалась гибкой и стройной, но привлекали главным образом глаза и волосы. Глаза светло-серые и огромные, словно сияющие, какие изредка встречаются в Польше и вообще в западном краю. Светлые, волнистые волосы казались красивой рамкой, намеренно оттеняющей это странное сияние глаз. И эту красивую девушку вели теперь три солдата с ружьями, грузно стуча по мостовой тяжелыми сапогами; Африкан Петрович был очень доволен. Его веснушчатое лицо сияло, губы расплывались в улыбку, он потирал руки и шептал, захлебываясь:

— Попалась, попалась. Наконец-то. голубушка!

Он отделывался наконец и от своего кошмара, от неприятностей и насмешек. Вместо неуловимой