За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги… Кто их знает… Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда-то… Колдуны, пусть им…

На площади случилась драка — группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.

Ещё вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плётки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке — поговаривали, что он-то и есть основной свидетель.

В зал пустили далеко не всех — но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и всё, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.

Начало слушания всё откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие-то перепуганные лавочники — тоже свидетели, свидетели Мора… Всё должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна… Ему не встать из под земли — даже на помощь любимой дочери.

Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с бахромой — и сразу же отвёл глаза.

За длинным столом возились два писца; Эгерт услышал, как один негромко спрашивает другого:

— У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты…

Толпа возилась, толкалась, перешёптывалась, с одинаковым любопытством разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников, судейское кресло, игрушечную виселицу на столе — точную копию возвышавшейся у входа… Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на табурете, примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза без труда угадали скрытый внутри предмет.

То были клещи с длинными ручками.

Миновало десять минут, потом ещё десять; зрители, наконец, возбуждённо заозирались, и Солль увидел шествующего к возвышению судью. Его сопровождал человек в капюшоне — Эгерт знал, кто это. С трудом поднимая ноги, судья взобрался по обшитым бархатом ступеням и тяжело опустился в кресло; Фагирра стал рядом, не поднимая капюшона, и Эгерт почувствовал на себе его внимательный взгляд. Судья прошелестел что-то сорванным голосом — канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:

— Введите обвиняемую!

Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз от серых разводов на каменном полу. Зал приглушённо зашумел, звякнуло железо — и тогда к Соллю вернулась его способность чувствовать чужое страдание.

Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория — сплошной комок боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал, как первым же взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как этот взгляд теплеет, остановившись на нём. Он понял, что она уже всё знает, знает об уготованной Эгерту роли — и всё равно радуется самой возможности его видеть, и всё равно надеется, искренне, как ребёнок, надеется на самого дорогого ей человека…

Тогда он поднял голову.

Дни допросов не прошли ей даром. Встретившись с Эгертом глазами, она попыталась улыбнуться — чуть виновато, потому что искусанные губы не желали слушаться. Чёрные волосы были убраны с необычайной аккуратностью, глаже, чем всегда; воспалённые глаза оставались сухими. Стражник усадил Торию на скамью подсудимых — она гадливо отстранилась от прикосновения его рук и снова глянула на Эгерта. Тот попытался ответить подобием улыбки, не выдержал, отвёл глаза — и встретился взглядом с Фагиррой.

Палач на своём табурете шумно вздохнул, и вздох его пронёсся по всему залу, потому что как раз в этот момент установилась мёртвая тишина — обвинитель поднялся на помост и резким движением отбросил капюшон.

Эгерт почувствовал ужас Тории — она даже отшатнулась, когда Фагирра глянул на неё. При мысли, что этот человек собственноручно пытал её, у Солля свело челюсти от желания убить — но пришедший на смену страх вернул всё на свои места.

Фагирра начал обвинительную речь, и с первых же слов Эгерт понял, что дело безнадёжно, что Тория обречена и пощады не будет.

Фагирра говорил ровно и просто, люди слушали его, затаив дыхание, и только в задних рядах не умолкал шёпот — слова обвинителя по цепочке передавались на площадь. Из речи его, взвешенной и выверенной, как произведение ювелира, неоспоримо следовало, что декан давно уже собирался отравить город и что дочь, конечно же, помогала ему; Фагирра упоминал такие детали и приводил такие доказательства, что у Солля заныло сердце: или в университете долгое время работал шпион ордена Лаш, или Тория под пытками рассказала о самых личных, самых потаённых деталях из жизни отца. Толпа исполнялась негодованием — Эгерт чувствовал, как праведный гнев проникает по цепочке за стены суда, как человеческое море на площади наливается глухим озлоблением и жаждой расплаты.

Тория слушала, внутренне сжавшись — Эгерт чувствовал, как она пытается собрать воедино разбегающиеся мысли, как вздрагивает от обвинений, как от ударов. Надежда её, вспыхнувшая было при виде Солля, теперь гасла понемногу, как дотлевающий уголёк.

Внимательно взглянув на Эгерта, Фагирра закончил, накинул капюшон и отошёл к судейскому креслу; по знаку судьи на помост один за другим стали подниматься свидетели.

Первому, толстому торговцу, было труднее всего — он не знал, что говорить, и только невнятно жаловался; его слушали с сочувствием, всякий человек из толпы мог сказать на его месте те же слова. Все, кто поднимался на помост вслед за торговцем, так и поступали — жалобы повторялись и повторялись, женщины плакали, перечисляя свои потери; толпа притихла, впав в тоску.

Наконец, список свидетелей Мора иссяк — какой-то парень из толпы рвался высказаться по собственному почину, но его быстро убедили заткнуться; все взгляды, посуровевшие, угрюмые, устремились на обвиняемую — Эгерт ощутил удар ненависти, всей силой пришедшейся на Торию. Беззвучно застонав, он рванулся к ней, желая прикрыть и защитить — но остался сидеть на месте, в то время как судья прошелестел, а канцелярист повторил, что сейчас обвинитель допросит подсудимую.