Она сняла шляпу и надела каску.

– Ты же сказал, что нас ждет нечто шикарное!

– Подожди.

Вито помог Энце забраться на подъемник. Он захлопнул воротца, нажал кнопку, и лифт пополз вверх. Подъемник уносил их все выше. Энца решилась взглянуть вниз – под ногами расстилался ночной Нью-Йорк, точно отрез темно-синего шелкового муара, усыпанного стразами.

– И что ты думаешь? – спросил Вито.

– Я думаю, что у меня самый восхитительный возлюбленный из всех, кто когда-либо надевал каску.

– Я хотел тебе кое-что подарить.

– Думаю, этого вида более чем достаточно.

– И все-таки нет. Я хочу отдать тебе все. Я хочу подарить тебе мир.

– Ты уже это сделал. – Энца положила руку ему на плечо. – Ты подарил мне уверенность в себе и приключения. Ты подарил мне новую жизнь.

– И я хочу дать тебе больше… – Вито притянул ее ближе. – Все, чем я являюсь. Все, о чем мечтаю. И все, что ты можешь представить. Моя главная радость, моя цель – сделать тебя счастливой. Ты выйдешь за меня, Винченца Раванелли?

Энца смотрела на мерцающие огни Манхэттена. Она не могла поверить, что зашла так далеко и так высоко поднялась. Она думала о тысяче доводов в пользу того, чтобы сказать «да», но ей нужен был один-единственный. Вито Блазек смог бы обеспечить ее развлечениями. Жизнь стала бы большой вечеринкой. После долгих лет, когда она все время о ком-то заботилась, Вито поклялся позаботиться о ней. Энца долго и тяжело работала и теперь готова попробовать, какова жизнь с человеком, который знал, как жить.

– И что ты ответишь, Энца?

– Да! Я отвечу: да!

Вито поцеловал ее, покрыл поцелуями ее лицо, уши, шею. Он надел ей на палец кольцо с круглым рубином в обрамлении крошечных бриллиантов.

– Рубин – мое сердце, а бриллианты – это ты. Ты – моя жизнь, Энца.

Он снова поцеловал ее, и она почувствовала, как тело слабеет в его руках.

– Я бы хотел заняться с тобой любовью прямо здесь, если бы ты мне позволила, – прошептал он ей в ухо.

– Вито, я боюсь высоты.

– А на земле ты изменишь свое мнение? – поддразнил он ее.

– Давай сначала поженимся.

Энца была далеко от дома, но она была приличной девушкой, выросшей в религиозной семье, у благочестивых родителей. И она продолжит следовать их правилам, пусть уже и заработала право самой принимать решения. Энца верила, что в заповедях таится красота, что они наполняют жизнь благодатью. Она хотела жизни чистой и безмятежной, и Вито понимал это. Он верил, что Энца заслуживает лучшего, потому что она, без имени, образования, положения в обществе, была воплощением истинной утонченности.

Прозрачный осенний воздух был прохладен и сладок, как дымок сигареты с ванилью. Энца, вознесшаяся над городом, не была больше фабричной девчонкой из Хобокена, она была трудолюбивой американкой итальянского происхождения, которую подняли к новым высотам, – и не на второй этаж по черной лестнице, но на лифте в пентхаус.

Энца выйдет замуж за Вито Блазека.

Став командой, они продолжат работать в Метрополитен-опера, завтракать в отеле «Плаза», танцевать в «Саттон-плейс мьюз». У них отличные друзья, они носят шелк, пьют шампанское и знают, где купить пионы зимой. Они на пути к вершинам.

Стоя на палубе парохода «Рузвельт», Чиро любовался океаном, напоминавшим зеленое переливчатое стекло. Вдали цвет менялся – глубина темнела свинцово-серым, а волны отливали серебром.

Зрелище разительно отличалось от того, что помнилось ему по плаванию из Нью-Хейвена почти двухлетней давности. Теперь ему, ветерану Мировой войны, уже двадцать четыре. Семьи у него нет: мать, по которой он тосковал, все еще недоступна, а единственный брат, последняя нить, соединявшая его с Вильминоре-ди-Скальве и мечтой о доме на озере Бормио, покинул мирской уют и стал священником.

Уверенность в том, что он всегда будет лучшим другом брата, что станет дядей его детей, рассеялась в воздухе, как дымок кадила, которым кардинал благословлял семинаристов, обратившихся в слуг Господа с первой каплей священного миро.

Эдуардо был лучше, чем любой из встреченных Чиро священников. Он был щедр, в отличие от скупого дона Мартинелли, в отличие от дона Грегорио – целомудрен, и в отличие от раздражительного отца Фитцсиммонса – терпелив. Он был честен, образован и обладал добрейшим сердцем.

Чиро оплакивал новую жизнь Эдуардо, ибо потерял брата навсегда. Возможно, в будущем они еще несколько раз встретятся. Будут писать друг другу письма, но вряд ли часто. Для мальчиков, некогда неразлучных, для братьев, столь близких, необходимость прожить жизнь отдельно друг от друга стала ужасающей жертвой. Чиро чувствовал себя обманутым Церковью и ничего не мог с этим поделать. Все-таки дон Грегорио добился своего, отомстил ему, лишив брата.

Та преданность, с которой Эдуардо относился к Чиро, принадлежит теперь священникам ордена святого Франциска Ассизского и всей Святой Римской церкви. У Эдуардо никогда не будет жены, не будет детей. Чиро же так мечтал об этом. Он мечтал, чтобы Эдуардо познал уют, легкость и безмятежность, которые привносит в твою жизнь хорошая женщина. Чтобы тот испытал такие простые, но восхитительные удовольствия, которые дарят мужчине его отношения с женщиной.

Чиро представлял, как Эдуардо попытается спасти весь мир, одну душу за другой, но почему у него возникло это желание?

До войны Чиро думал, что тоже способен на великие свершения. Но теперь, вспоминая об изуродовавших французскую землю траншеях, заваленных трупами, Чиро не хотел иметь никакого отношения к правительству, к тем людям, которые это начали. Рим оказался для него величайшим разочарованием. Итальянцы сбились с пути, думал он. Его Италия стала слабой. Итальянский народ так долго был беден, что перестал думать, что у него есть хоть какой-то выбор. Даже после победы лучшие времена не настали. И больше никто не верил, что эти лучшие времена вообще возможны. Итальянцы уцепятся за первую же идеологию, как утопающий хватается за соломинку. Все лучше, чем ничего, пожмут они плечами, и такое отношение расчистит путь тиранам и их жестокому правлению, приведет к новым войнам и новым разрушениям.

Чиро знал теперь, что после войн мир не становится лучше, он просто меняется. Чиро вечно будет тосковать по Италии, какой он помнил ее до войны. Режим на границе был мягким, итальянцы без всяких бумаг ездили во Францию, немцы – в Испанию, греки – в Италию. Национализм не отменял добрососедства. Чиро понимал теперь, что добрый человек не может восстановить то, что злой намерен разрушить. Он научился выбирать, за что стоит держаться, за что стоит биться. Каждый обязан решить это для себя, но у некоторых так и не получается сделать выбор. Он выжил в Мировой войне не для того, чтобы вернуться домой тем же человеком.