Комаров утер рот рукавом, просипел:

— У меня на жеребца пачпорт есть, там вся его родословная прописана! Прямо царской фумилии.

Вошли в дом. В помещениях — сумрак и сырость. В угловой комнате в правом углу висели две потемневшие иконы. Рядом на стене четыре пустые рамки. Под рамками — кровать, на которой лежали грязные, все в пятнах, перины. Возле окна — стол, застланный скатертью и заваленный какими-то огрызками.

Когда распахнули дверь, со стола с визгом проворно соскочила на пол громадная жирная крыса.

— Садись, мужик, сюды! — Комаров рукавом смахнул на пол объедки. — Страсть как выпить хочется.

Он вылил в стоявшие на столе грязные стаканы из бутылки остаток водки и торопливо осушил свой. Егор пить отказался. Он спросил:

— Где паспорт?

— Это сичас! — засуетился Комаров. Он с жадностью опрокинул в себя содержимое стакана, брезгливо отодвинутого Егором. Счастливо рыгнул и полез в большой ящик, набитый какими-то бланками, журналами, газетами, бумагами. Достал целый ворох и положил на стол перед Егором. — Накось, разберись, тут где-то. Я без очков не вижу.

Егор, сидя лицом к окну, с недоумением стал перебирать бумаги. Комаров достал загодя приготовленный молоток, подошел сзади, коротко взмахнул и с силой ударил Егора по голове. (В уголовном деле указано: «по лбу».) Тот обмяк.

Комаров вытащил из-под перины удавку, накинул Егору на шею и долго сдавливал трепетавшее под его руками тело. Затем еще теплый труп раздел (пригодился опыт времен гражданской войны).

После этого начал связывать мертвое тело под размер мешка. Комаров аж весь взмок, пока управился с делом. На всю операцию ушло полчаса. В дальнейшем он успевал, по собственному признанию, в два раза быстрее.

Ночью, взвалив труп на плечи, тщедушный, пропитой Комаров сумел оттащить его в подвал соседнего, заброшенного дома номер 24, принадлежавшего до революции богачам Смирновым, родственникам винозаводчика.

Этим убийством Комаров начал серию кошмарных преступлений, взбудораживших всю Москву.

…Напрасно в доме Васильевых ждали Егора, напрасно Настасья и дети лили слезы. О жуткой судьбе отца они узнают только два с лишним года спустя, когда Комаров будет пойман. Старик умрет еще раньше. Вдова с тремя малолетними детьми вконец разорится.

Из газетной хроники:

«Первое преступление было совершено в феврале 1921 года. За 1921 год Петровым-Комаровым было убито 17 человек. С конца декабря 1922 года по время ареста 19 мая 1923 года — 6 человек. 15 трупов были брошены в полуразрушенном помещении в Конном переулке и в доме номер 24 на Шаболовке… 6 зарыты во владении Орлова на Шаболовке. Позднее, обзаведясь собственной лошадью, Петров-Комаров увозил трупы и сбрасывал их в разных местах набережной Москвы-реки и в каналах. На суде Петров-Комаров обнаружил полное равнодушие к содеянному: спокойно описывая все детали преступления, он заявил, что если бы ему еще 60 человек привалило, он бы и их убил и употребил выражение „а там раз, и квас“».

За преднамеренное убийство двадцати девяти (по другим сведениям — тридцати) человек суд приговорил Петрова-Комарова и его жену, с конца 1922 года помогавшую скрывать следы убийств, к высшей мере наказания.

Бывший красный командир, услыхав решение суда, лишь презрительно усмехнулся.

Расплакался он единственный раз, подумав наконец о своих детях:

— Как они, бедные, будут без отца, без матери? Не станут ли хулиганы обижать в приюте моих деточек?

О других детях, которых он своей волей лишил родителей, убийца даже не вспомнил.

Иной читатель, возможно, недовольно поморщится: «Зачем, дескать, рассказывать о столь чудовищном преступлении, от которого кровь стынет?!» Скажу: негоже уподобляться страусу и прятать голову от реальной жизни. В этой истории причудливо переплелись любовь, кровавые социальные катаклизмы, патологические извращения маньяка. Не обошлось без случайности, которая рано или поздно подстережет преступника, дабы явить миру его черные дела.

Когда-то у Эмилии, или, как звали ее близкие, Эммы, было все, что нужно для счастья: богатый московский дом ее отца — известного архитектора, красавец-муж, великое множество родственников и друзей.

Настоящая жизнь, впрочем, началась лишь после окончания гимназии. Литературные и музыкальные вечера, премьера в Большом театре, пьеса в Малом, восхищение баритоном Шаляпина и смелыми пьесами Горького — все это составляло будни и праздники того интеллигентского круга, к которому Эмма принадлежала. А еще были загородные прогулки, катания на рысаках, веселые ужины в «Стрельне», «Метрополе», «Праге»…

И вот эта яркая, со всем шумным и приятным многообразием, жизнь рухнула после переворота в октябре 1917 года и воцарения никому прежде не ведомых большевиков.

Теперь, сидя в квартирке когда-то обожаемого, а теперь тихо ненавидимого Парижа, в квартале Пасси в престижном 16-м аррондисмане (округе), Эмма не переставала удивляться той стремительности, с какой изменилась ее судьба, судьба близких людей, да и судьба самой России — великой, сильной, могущественной.

Нежно проводя рукой по шелковистым кудрям пятилетней дочурки, Эмма говорила:

— Ты, Аннушка, мое единственное сокровище…

Дочка целовала узкую кисть матери и в тон отвечала:

— А ты, маменька, у меня самая любимая! Пойдем гулять, ну пожалуйста! Сегодня такая солнечная погода.

Они спускались вниз по лестнице, кланялись консьержке и попадали в разноцветье толпы, спешившей в магазины, кафе, по служебным делам.

Эмме 26 апреля исполнилось 29 лет, но, глядя на ее хрупкую стройную фигуру, легкую походку, можно было дать и меньше. Во всяком случае, мужчины обращали внимание на нее и провожали восхищенными взорами.

Но если кто-нибудь вглядывался в ее крупные, чуть прикрытые веками глаза, то легко мог разглядеть в них усталую печать много видевшего и много пережившего человека.

Аннушка дергала Эмму за руку и просила:

— Маменька, расскажи что-нибудь про нашу родину. Мы когда-нибудь вернемся к себе домой на Никольскую? Она большая, эта самая Никольская?

Эмма улыбалась:

— Это чудесная улица. Она ведет от Лубянки к самой Красной площади, где древний Кремль.

— А ты, маменька, еще прошлый раз обещала рассказать, как с папенькой познакомилась!

Эмма глубоко вздыхала и, словно забывая, что рядом с ней всего лишь пятилетний ребенок, начинала говорить как с ровней: