Взмахи аспидных крыльев приближались. Хлопанье оглушало; длинные шеи змеями тянулись к Огюсту. Из разинутых клювов изверглось горячее, смрадное шипение. В ушах рос хрустальный звон, от него пухла голова. В мозгу сработала тайная заслонка – предохранительный клапан в паровом котле, – и наружу, зерном из прохудившегося мешка, посыпались…

Говорят, перед смертью человек успевает вспомнить всю свою жизнь. Один раз Огюст уже умирал, но тогда все было иначе. Сейчас же он просто фонтанировал картинами-воспоминаниями. Клубясь вокруг, они создавали подобие реальности. Кладбище Монпарнас, толпа у гроба Галуа. «Во имя будущего!.. Трудовой Пари-и-иж!..» Мраморный ангел. «Вам налево, сэр!..» Свет наверху темной лестницы. Неторопливо спускается кто-то – человек, который сейчас догоняет его в буране.

«Нашего врага зовут Эрстед. Андерс Сандэ Эрстед…»

Кабачок «Крит». Альфред Галуа склонился над листом картона. «Сколько стоит ваш рисунок?..» Огонь чужого тела. Бриджит светится падающей звездой. Сабельный клинок входит в живот. Качается под ногами палуба «Клоринды». «За борт бесов!» Рвется туманный кокон.

В глаза бьет солнце.

Ницца. Дым вонючих «папелито», шелест карт. «Мсье Эрстед, я ничего не смыслю в юриспруденции!» Тряский дилижанс. Булыжник мостовых. Кружат в небе голуби.

«Эминент в Петербурге!»

Экипаж скачет на ухабах, лязгают зубы. Стонет Торвен. «Добро пожаловать в Ключи, господа!» Приезд брата хозяина усадьбы. С ним – по европейской моде одетый азиат. Взгляд узких, внимательных глаз задерживается на Шевалье.

«Вы его знаете, мсье Эрстед?» – «Держите с ним ухо востро, Огюст…»

– Стойте! Это генерал Чжоу! Это – смерть…

Буран взвихрился, отсекая Шевалье от дьявольской гондолы, укутал белым саваном. И отступил, оставив в центре пустого пространства. По обмороженному лицу текли слезы. В пяти шагах плясала белая мгла.

«Я в оке снежного тайфуна. Что-то разладилось в Механизме Времени?»

Сквозь вьюгу проступило темное пятно. В ледяной круг шагнул фон Книгге, брезгливо отряхивая снег с сюртука. Все, добегались. Огюст машинально взялся за пояс. Наваха отсутствовала.

– Оружие вам не понадобится. Я не собираюсь на вас нападать.

– Как вы не собирались нападать на Галуа? На Андерса Эрстеда? Зачем вы убили Эвариста?! Зачем лгали мне?!

– У меня нет времени на объяснения.

Знакомые слова: «У меня нет времени…»

– Человек, которого вы мне показали…

– Я показал?!

– Не перебивайте!

Крик хлестнул наотмашь, словно плеть. Огюст попятился.

– Извините, Шевалье. Тот человек, китаец… Он сейчас рядом с вами?

Эминент замолчал, как если бы каждое слово давалось ему ценой огромного усилия, и уточнил:

– Рядом с Эрстедом?

Взгляд фон Книгге был взглядом бесконечно усталого, больного старика.

– Просим, ваше превосходительство! Просим!

Эрстед обернулся. Торвен и Пин-эр уже скрылись за углом, утренняя улица пуста, только он – и двое в длинных форменных шинелях.

– Все уже собрались, вас одного и ждем…

Блестящие пуговицы, ухоженные усы. У того, который слева, – кончиками вверх, у того, что справа, – вниз.

– Господин городничий лично звали-с…

В глазах – служебный долг. Кипит и плавится, вот-вот наружу брызнет.

– Вы уж поспешите, ваше превосходительство…

Эрстед помотал головой, вышибая из ушей невидимые пробки. Детская привычка, помогает лучше соображать. Во время университетских экзаменов весьма способствовало.

– Господа ученые приехали! Все начальство! Из уезда многие. Так что монстру будем ловить. А без вас, ваше превосходительство, никак.

– Не ловится?

– Без вас? Не может такого быть!

«Вот я и превосходительство, – тайком улыбнулся Эрстед. – Спасибо тамбовскому волку!»

Письмо, украшенное печатью бурого сургуча, Константин Иванович, чертыхнувшись и сославшись на дырявую память, отдал ему в коляске. Сургуч оказался крепок, а канцелярит, на котором составили послание, – заборист, как крепчайший «ерофеич» на двунадесяти травках. Одно и ясно – ловить надо, ибо монстра всех поедом ест.

Скоро, пророчат, доберется до властей.

Колонны в здании, выстроенном в характерном для провинции стиле classicisme pour les pauvres,[72]оказались деревянные, грубо выкрашенные белилами. Будучи по натуре естествоиспытателем, Эрстед не утерпел, ткнул пальцем.

Похоже, дуб. Quercus robur ординарный.

Колонн было много – и у входа, и в широком вестибюле, и внутри, по периметру овальной залы. В такой обычно устраивают танцы. Но сейчас залу сплошь уставили креслами и стульями (первые в центре, вторые – по бокам). Длинный стол под красной скатертью, графин с водою, серебряный колокольчик; над всем этим – потрет императора Николая в полный рост.

Конногвардейский мундир, суровый взгляд. Яркие губы вот-вот дрогнут, изрекая:

– Эрстед? Опять ты?!

К счастью, портрет молчал. А вот зала при виде гостя разразилась рукоплесканиями. Смущенного полковника потащили за стол, где уже восседали чиновные господа в мундирах и при орденах. Эрстед с трудом отбился, устроившись в одном из кресел. Соседнее тут же заняла пышная дама средних лет. Говорила она нараспев, низким грудным контральто:

– Mein Name ist Amalia-a von Klyugenau-u![73]

Амалия оказалась свояченицей городничего и в придачу – вдовой. Последнее было сообщено с особенным выражением:

– A-a-ach, ich bin eine Witwe!..

Чувственная вдова оказалась здесь не случайно. Именно ей выпала честь служить переводчицей für liebe Gäste.[74]Фрау Амалия уточнила, что этой чести она добилась не без борьбы, после чего томно вздохнула. Эрстед не на шутку испугался. Сказать, что он не нуждается в переводе? Нет, оскорбленная вдова может оказаться страшнее монстры…

Пока он размышлял, заседание началось.

Вздохи фрау Амалии не слишком способствовали пониманию ситуации. Впрочем, Эрстед и без вдовы сообразил, что очутился не на научном форуме, а скорее на совещании «лучших людей» города. Самые лучшие – толстяк-городничий и уездный предводитель дворянства, рыжий детина при Владимирском кресте, – оказались за столом, все прочие расселись где попало. Наука тоже присутствовала – ее олицетворял худой живчик в мундире и при монокле, представленный как ассистент досточтимого адъюнкт-профессора Оссолинского.