Правда, сосед не сказал, чем закончился для черепахи разговор с драконом.

Осматривалась Пин-эр больше для порядка. Если в Северной столице опасность подступала со всех сторон, то в глубинке дышалось легче. Собака дремала в глубине сердца, свернувшись в клубочек. Лишь иногда, на всякий случай, она настораживала уши.

Откуда враги в сотнях ли от Петербурга?

Улица, несмотря на позднее утро, пустовала. Пара случайных прохожих, пролетка без кучера… Уезд – везде уезд, что в Поднебесной, что у варваров. И лица привычные. Китайца не встретишь, зато в губернии проживало много даданей.[78]В местном наряде, в капоре, надвинутом на самые брови, Пин-эр могла сойти за уроженку Тамбова – если не слишком всматриваться.

Рядом с почтамтом тянулись лавки – маленькие, средние и такие, что претендовали на звание «магазина». Девушка медленно шла по дубовому настилу, гордо именуемому здесь «trottoir», останавливаясь у входа – или у витрины, ежели таковая случалась. Лавки ее не интересовали – после парижских и петербургских салонов. Пин-эр лишь отмечала про себя, что именно видит. Одежда, медные изделия, шляпки, снова одежда. Книги, посуда. Опять одежда, да какая уродливая! Охотничьи ружья, сапоги, картина на шелке, очень похожая на знаменитый «Праздник Цинмин на реке Бяньхэ» работы Чжан Цзэдуаня. Глиняная посуда, опять шляпки…

Милосердная Гуаньинь!

Все еще не веря, девушка бросилась назад. Чжан Цзэдуань?! Откуда? И впрямь, это он, великий мастер династии Сун. Копия? Даже если так, откуда она здесь? Над лавкой красовалась вывеска, исполненная в три краски: «Алимов и сын. Колониальный товар». Зайти? На минутку?

Чжан Цзэдуань в России! Что скажет дядюшка Хо?

– Рэхим итегез![79]Просим, сударыня! Исэнмесез?[80]

В лавке было темно. Ставни едва приоткрыты, огня никто не зажигал. Хозяин спешил к гостье – улыбчивый, маленький, в смешной шапочке с желтой кистью.

– Чем могу услужить?

«Зажгите лампу!» – чуть не сказала Пин-эр, но вовремя спохватилась. С улыбчивым купцом справится даже однорукий старик, не евший целую неделю. И не драться она сюда пришла. Надо спросить о картине… Но как? Просто ткнуть пальцем?

Видя ее колебания, Алимов хлопнул себя по лбу:

– Менэ бу биткэ языгыз![81]

На стойке возник лист бумаги. Следом за ним – свинцовый карандаш. Вновь подумалось о лампе. У купца что, глаза совиные? Смешок – сухой, короткий, словно ветка треснула. Наклонясь над бумагой, Пин-эр удивилась этому несообразному веселью…

И нырнула в черный океан.

– Połóż siê bezpośrednio do gardła, – велел пан Варшавский, приподнимая голову слабо стонущей Пин-эр. Алимов замешкался, и поляк повторил по-русски, резко и зло:

– Прямо до горла лей! Смотри, чтоб не захлебнулась. Живой нужна.

Татарин угодливо закивал, принял из рук метельщика флягу. Пан Краков, стоя в углу, дернул усом, крутанул в воздухе короткой дубинкой.

Хмыкнул:

– Ile ci płaсą że łajdak?[82]

Пан Варшавский с презрением глянул на суетящегося лавочника:

– Trzydzieści rubli srebrnych.[83]

Торвен взвесил стопку конвертов в руке. Прочесть – или успеется? Не о судьбах мира, в конце концов, речь! Почтмейстер, лично выдававший корреспонденцию, моргнул с недоверием, поджал губы. Мало того что иноземец, так еще и писем – целая гора. Ох, не к добру! Начальство интерес проявит, ревизора пришлет.

Честным людям столько писем ни к чему!

Кожей почувствовав отношение, Торвен решил проявить вредность. Присел к чисто выскобленному столу, отодвинул засохшую от горя чернильницу. С вызовом глянул на хмурого почтмейстера. Тот поморщился, отвернулся.

Конверт налево, пакет направо…

Три письма от гере академика – обождут. Два письма от Ханса Христиана Андерсена – тоже. Первое отправлено из Копенгагена, на втором вместо обратного адреса стоит «харчевня в Шпессарте, где разбойники». Ага, гере поэт наконец-то отправился в европейский вояж, что весьма отрадно.

Пакет направо, конверт налево…

Два письма от дочери криком кричали: «Открой!» Но Торвен сдержал первый порыв. Маргарет – взрослая девочка. Да и незачем читать про дела семейные при почтмейстере! Последним лежало письмецо, надписанное готическим шрифтом. Ниже шел перевод на русский – для особо непонятливых. Рука Торвена дрогнула. Генрих фон Эрстет, компаньон юридической фирмы «Эрстед и фон Эрстет», писем не любил – и брался за перо в исключительных случаях. Заныл ушибленный затылок, печать на сургуче превратилась в мерзкую рожу, подмигнула, высунула бурый язык…

«Дорогой Торвен! Гонца, несущего дурную весть, как известно, казнят без всякой жалости. Но лучше им стану я…»

Зануда знал, что мир не без добрых людей. Он лишь не догадывался, сколько их на свете – добрых. На каждой миле, под каждым кустом; в каждой тараканьей щели. Донесения о похождениях отставного лейтенанта и его «татарской супруги», фру Агнессы Пинэр Торвен, оказывается, приходили в Копенгаген регулярно. В ответ грянул гром – из Амалиенборга, из высочайших покоев. Его величество, не мелочась, обещал «оттяпать сукиному сыну башку и кое-что в придачу». Сплетники добавляли, что государь изволил помянуть некую «таинственную незнакомку», которую негодяй Торвен увел из-под ольденбургского королевского носа.

Плаху, пылящуюся в музее, заботливо покрыли лаком.

Гром вызвал эхо. Торвенова родня заявила, что отныне никакого Торбена Йене знать не желает. Вдова Беринг предъявила к уплате пачку перекупленных векселей, за которые Торвен имел неосторожность когда-то поручиться. А фрекен Маргарет была вынуждена прекратить занятия в пансионе. Подробности Генрих обещал рассказать лично – если, конечно, дорогой Торвен не проявит благоразумие и не попросит политического убежища где-нибудь в Южной Америке.

Великий Зануда аккуратно сложил письмо, спрятал во внутренний карман сюртука. Посмотрел на чернильницу, ища сочувствия.

Старушка смутилась.

– Чижик-пыжик, где ты был?

Я на плаху угодил…

Почтмейстер встрепенулся, не веря своим ушам.

Торвен же собрал конверты, уложил их в дерюжный мешок с черным силуэтом двуглавого орла – и, встав из-за стола, захромал к выходу.