себя сверхъестественным напряжением воли понять смысл унылой его песни, он наконец понял все, услышал нечто до того необычайное, что смутился духом, оробел и вспомнил о своих летах…

Самовар пел следующие удивительные стихи:

Напрасно ты думал, что можно от черного дня

Избегнуть посредством скопленья копеек в рубли, а также

Посредством размена рублей на бумажки, поверь, волокита смешной…

Ананий Демьянович вздрогнул: такого комплимента не ожидал он от своего самовара и друга. В голове его мелькнул следующий стих:

Ах, все друзья приятели до черного лишь дня!

Самовар продолжал свое:

Поверь, волокита, что были на свете особы умнее

Тебя, например, Бонапарт и какой-то еще… бес его знает,

Тоже разумный был человек — и все же они не ушли

От черного дня своего, а мы-то с тобою — нули…

«Ну, это уж ты и врешь, приятель! — подумал Ананий Демьянович. — Ты думаешь, что если у меня нет больше денег, так и дерзости можешь мне говорить; ты думаешь, что черный день совсем одолел меня… так ты уж и совсем против меня…»

Самовар, пренебрегая возражениями и оправданиями, продолжал:

А мы-то с тобою — нули, горюны и темные люди!

Нам-то с тобой на роду уж написано всякие

Напасти терпеть, жить по углам на квартирах,

Пока не найдем дарового угла на Смоленском.

Так знай же, безумец…

— Ну, черт с тобой! И сам-то не очень умен… Только глумится над несчастием ближнего! — заметил Ананий Демьянович.

Так знай же, безумец, что это тебе в наказанье…

Корчагин решился во что бы ни стало тебя погубить — и погубит!

Пример не далеко: Карл Пятый и прочие (знаешь историю?). Кортес…

Тут самовар, постепенно утихая, зашептал так глухо, что Ананий Демьянович, при всей чуткости своей, не мог больше расслышать ни одного слова. Для него, впрочем, было довольно!

— Так! — воскликнул Ананий Демьянович, мужественно ударив себя по лбу. — Теперь я понимаю. А вы, господа, — продолжал он, обращаясь к своим сочувствователям. — Вы слышали?

— Слышим…

— И понимаете?

— Что?

— Я говорю, что сосед наш Корчагин вовсе не… не темный человек: он живет по фальшивому паспорту! — произнес Ананий Демьянович торжественным голосом.

— Вы, Ананий Демьянович, выкушали бы водицы холодной! — заметил Калачов с нежностью. — Что? Вы очень дурно себя чувствуете?

Ананий Демьянович не отвечал ни слова, скрылся в свой угол и укрыл свою бедную преследуемую персону за родными ширмами под наследственным одеялом. Помутившийся взгляд его упал на самовар и вдруг, но только на мгновение, вспыхнул негодованием; сердце его сильно забилось живым сознанием стиха, снова мелькнувшего в голове его:

Ах, все друзья-приятели до черного лишь дня!

Потом он опять вспомнил о своих летах, о том, что надобно же наконец подумать и о душе. Потом пред глазами его стали мелькать знакомые бумажки, и казалось ему, что он обращает их в «ходячую монету», — и вдруг монета всех качеств и названий заходила и заплясала пред ним, ходячая монета приняла, наконец, другие, знакомые ему образы: вот Корчагин, Клеопатра Артемьевна, Калачов и Гонорович… они ли это или ходячая монета? Они, точно они… Он узнал их по мучительному сочувствию, которое выражают они, тормоша, терзая его на постели, допытываясь у него, что с ним, как будто они, сердечные, и впрямь не знают, что с ним?

Все наконец смешалось в нестройный хаос. Ананий Демьянович обеспамятел и забыл все; только тоска, разрывавшая ему сердце, и смутный, непонятный говор вокруг него напоминали ему иногда о его бедном существовании…

VIII

Недели две прошло после того, как Ананий Демьянович лежал в своем уголку в беспамятстве. Все прочие жильцы еще с утра ушли по своим должностям. Некоторые, впрочем, жилица Наталья Ивановна и купец Корчагин, вовсе выехали на другие квартиры.

Клеопатра Артемьевна горько плакала, расставаясь с своею дочкою, которая была для нее и выгодною жилицею — обстоятельство весьма важное в сердечном и экономическом отношениях. Корчагин, напротив, был напутствуем задушевными проклятиями и несметными пожеланиями своего кратковременного сочувствователя, мещанина Калачова, который после тщетных стараний сойтись с ним или, по крайней мере, проникнуть его, убедился, что никак нельзя ни «сойтись», ни «проникнуть», и потому перестал эгоистически ухаживать за своим загадочным амфитрионом, сбросил с себя изношенную таинственность и с прежнею грубою откровенностью перешел к человеколюбивому ухаживанью за своим злополучным соседом, Ананием Демьяновичем.

Комнаты, которые занимали выбывшие жильцы, снова отдавались внаймы. Время приходило к лету, и новые жильцы не являлись. Клеопатра Артемьевна скучала и сетовала на безденежье, которое терпела она со времени выезда от нее Корчагина и Натальи Ивановны. «Угловые» жильцы мало доставляли ей пользы, серебряные ложки и разная рухлядь ее давно уже были в закладе, а дворник и управляющий делались с каждым днем настойчивее и грознее.

Убирая опустелую «особую» комнату, в которой жил Корчагин, и приводя в симметрию мебель, бывшую в этой комнате, она заглянула в ящики письменного стола, выбросила из них мелкие клочки бумаги и с ним целый свернутый и мелко исписанный почтовый листок, забытый или брошенный Корчагиным.

Подняв листок, она увидела, что это было письмо, с подписью Корчагина, с поправками и помарками во многих местах, вероятно, переписанное снова. По числу, обозначенному в этом письме, видно было, что оно писано накануне выезда Корчагина из квартиры Клеопатры Артемьевны.

Она уже хотела бросить это письмо, но глаза ее встретили в мелких и нечетких строчках что-то знакомое, как будто собственное ее имя. Тут уже, не будучи большою грамотейкою и с трудом разбирая крючки скорописи, она решилась попытаться прочитать письмо Корчагина, который хотя и оказывался во все время своего жительства у нее исправным жильцом, однако все-таки был загадочен и странен, даже подозрителен во многих отношениях.

Вот что прочитала она:

«Наконец могу отвечать тебе, дорогой друг и ученейший доктор, с какой стати я так поспешно уехал из нашего Безлюдного в Петербург. Ты отправился на следствие, а я, в один скучнейший вечер, получил давно ожидаемое „страховое“, из которого явствовало, что друзья наши, известные тебе особы, по милости божией, пользуются добрым здоровьем и как нельзя более искуснее и коварнее приготовлены к совершению над ними самой мучительной операции, для которой не существуют ни серный эфир, ни хлороформ — операции, называемой на деловом языке