class="p1">Для человека такого разряда первое дело — его бедное самолюбие: оно у него терпит и выдерживает много, но случается, что кое-чего и не выдержит — разобьется; тогда уж и сам человек разобьется в куски, в черепья, из которых никаким цементом не слепишь целого человека.

Ананий Демьяныч наш разбился. Я долго, две недели допытывался у него, что за история там случилась с ним. Он все молол чепуху разную, которая удостоверяла меня только в том, что он разбился. Наконец сегодня мне удалось поймать нить правды в его бреду. Не узнавая меня, он наговорил мне много такого, что доселе щемит мне сердце, что отбросило меня в мою горькую молодость… Не все, однако ж, редкие могут, как я, наказать за себя.

Когда мне удалось добиться толку от того человека, безвыходно одуревшего, я решился поправить, что можно… Разбитое самолюбие этого человека все еще не умерло в нем и шевелится. Это обстоятельство не позволяло мне сказать ему прямо, что „вот — возьми, сколько тебе нужно, бедняк многострадальный; я предлагаю тебе честно, по-братски, а заплатишь ты в свое время, горюну какому-нибудь“. С этими людьми нельзя обходиться просто: с ними все надобно на строжайшей деликатности. Вот я и придумал средство: здешнее начальство весьма расположено ко мне — так я и воспользовался этим расположением, чтоб не дотронуться до разбитого самолюбия разбитого человека…

Возвращаюсь к моему предмету. Моя Наташа… я должен сказать, что местоимение „моя“ теперь имеет смысл самый полный, потому что я, не говоря здесь никому ни одного слова, чтоб избежать многословия, отправляю ее на днях в наш дорогой Безлюдный, к твоей, значит, и моей доброй матери! Вслед за нею буду и сам, а там — ты понимаешь меня, мудрейший из докторов и наилучший из друзей!

Я только расскажу тебе, как я здесь устроил свои дела и разделался с приятелями, конечно, не со всеми еще, потому что приятелей у меня паче числа песку морского…»

На этом слове Клеопатра Артемьевна, изумленная и измученная трудным чтением найденного письма, была прервана резким воплем звонка в своей передней.

«Жилец новый! — подумала она. — Когда б то бог дал нового жильца!»

С этою сладостною мыслью она кинулась в переднюю и отворила дверь.

— Здесь живет господин Тыквин? — спросил человек, известный Клеопатре Артемьевне под именем «самого Филиппа Самойловича».

— Здесь. Он болен.

— Все равно. Он должен явиться ко мне в контору, чтоб получить свои деньги, которые он потерял…

— Которые он потерял?

— Да-с, он потерял, да и заявил куда следует; а не заяви он, так и пропали бы его денежки.

Филипп Самойлович хотел еще сказать что-то моральное и строжайшее; но, подумав, ничего не сказал, а только улыбнулся и, приложив руку к шляпе, ушел.

Клеопатра Артемьевна, припомнив в себе нечто из письма, недавно ею читанного, кинулась в комнату, где лежал больной жилец.

— Ананий Демьянович! Радуйтесь и выздоравливайте, Ананий Демьянович! Идите в контору и получите свои деньги: они вовсе не пропали. Сию минуту сам Филипп Самойлович был и все рассказал.

— А? Что такое? Какие деньги? — раздался глухой голос из-под одеяла.

— Ваши деньги, которые вы потеряли: они нашлись.

— Нашлись!

Медленно поднялась на своем диване изможденная фигура Анания Демьяновича. Он был желт и оброс бородой. Впалые глаза его тускло глядели в лицо Клеопатры Артемьевне.

— Нашлись? — спросил он.

— Ну да; выздоравливайте скорее!

Глаза его загорелись на минуту и вдруг потухли.

— Отдайте ей… ей… на черный день, — простонал он, падая на свою постель.

— Что? Кому это ей?.. Я не разберу вас, Ананий Демьянович.

— И самовар ей… на черный день.

— Ей! Ах, создатель! Да разве вы не понимаете, не слышите? Вы поймите же, выслушайте же меня хорошенько…

Ананий Демьянович ничего не слыхал.

— Слушайте же… Да что же это с вами опять?

Клеопатра Артемьевна приложила руку свою к голове Анания Демьяновича, потом стала всматриваться в застывавшие черты лица и в тускневшие глаза его.

— Ах, боже мой, создатель! Да, никак, он совсем… умер! — воскликнула она в отчаянии. — Так и есть… умер, умер, сердечный!

Она кинулась было из комнаты, чтоб послать кухарку за дворником и заявить о смерти своего жильца, но в дверях остановилась, подумала немного, потом воротилась, заперла за собою дверь и, всхлипывая, принялась обозревать комод Анания Демьяновича. Добра было немного…

— Деньжонок-то, чай, и не приберег, сердечный! — проговорила она сквозь слезы, быстро перебирая разное добро Анания Демьяновича. — Все это ветошь и рухлядь, а деньжонок-то, кажись, и нет… так и есть, что нет… Хоть бы на похороны сердечного что-нибудь… на помин души… Разве вот эта шкатулка… в шкатулке бритвы и прочее… Ну, шкатулочка… а это все такая ветошь…

И она утирала слезы разными малоподержанными вещами: браковала и плакала, плакала и браковала, наконец, свернула все в один узелок… Под диваном нашлись сапоги старые и сапоги новые. Она положила в узелок сапоги новые, а старые забраковала. Потом горько зарыдала о покойнике и взяла уж заодно и старые сапоги…

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЯ НЕСТОРА ЗАЛЕТАЕВА

I

Карета

С глубоким смирением вступил Залетаев в залу дворянского собрания. Он даже оробел, съежился и отчасти поглупел, очутившись в первый раз на своем веку в таком знатном и благополучном месте. Бросив вокруг себя торопливый взгляд, он не мог открыть ни одного темного уголка, в котором прилично бы ему было поместить интересные особенности своей фигуры; синий фрак с беспощадно сияющими пуговицами, черные перчатки, восстановленные с большим искусством, шляпенку весьма преклонных лет и прочие предметы, бесспорно имеющие неоценимое достоинство в археологическом отношении.

Умаляясь и исчезая пред лицами, наполнявшими залу, он едва осмелился вмешаться в толпу, когда услышал возле себя знакомый голос и неожиданно столкнулся с знакомым лицом.

— А! И вы здесь, Залетаев? — произнес толстый и почтенный господин, посмотрев на него с изумлением.

— Я, Павел Александрович, на минуточку, по собственной надобности, — отвечал Залетаев в совершенном смущении.

Толстый и почтенный господин отвернулся и исчез, оставив Залетаева на жертву угрызениям совести.

«Ну, что же в этом есть удивительного или подозрительного, что я тоже решился содействовать… успеху благодетельной лотереи?» — думал он, обводя благоговейным взглядом колоссальную залу и все, что сообщало ей жизнь, смысл и значение. Тут он снова присмирел и умалился перед недоступным величием окружавшей его действительности. Весело и свободно кипела вокруг него чуждая ему жизнь, и в шуме тысячи голосов слышался ему один сокрушительный вопрос: «И ты здесь, да зачем же ты здесь, Залетаев?»