Микеланджело, он все прощал ему. Он относился к художнику тепло, участливо и терпеливо; Микеланджело, в свою очередь, пока обращался с кардиналом на удивление фамильярно. Впоследствии Джулио замечал: «Всякий раз, когда Буонарроти является ко мне, я сажусь и прошу его сесть, ведь он все равно сядет, не испросив у меня разрешения»[811].

Все это происходило непосредственно после отъезда Микеланджело из Рима, а тем временем появлялись свидетельства, что он, как выразился искусствовед Кристоф Тёнес, проходит «ускоренный курс классической архитектуры»[812]. Фасаду Сан-Лоренцо предстояло стать наиболее величественным сооружением, возведенным во Флоренции за целое поколение. Ему предназначалась роль манифеста ученого, элегантного классицизма, который столь ценил Лев.

Шесть листов рисунков, по мнению историков искусства относящихся примерно к этому периоду, 1516–1517 годам, дают представление о том, чего, на его собственный взгляд, недоставало Микеланджело и чему он пытался научиться. В них содержится предпринятый Микеланджело проницательный графический анализ зарисовок, выполненных флорентийским зодчим и резчиком по дереву Бернардо делла Вольпайя (1475–1521/22)[813]. На оригинальных рисунках детально и точно были изображены древние и современные римские здания. Однако, судя по графическим листам Микеланджело, он сосредоточивается на определенных элементах, особенно на антаблементе и колоннах. Вместо того чтобы просто копировать исходную графику, Микеланджело силой своего могучего зрительного воображения разворачивает формы в пространстве, сводя подробную зарисовку антаб[814] лемента арки Константина, показанной на три четверти, к его практической сути: одной-единственной линии, очертаниям торца каменной кладки.

Какую бы неуверенность в себе и нерешительность ни ощущал Микеланджело, приступая к работе над фасадом Сан-Лоренцо, они исчезли к поздней весне 1517 года. 2 мая он жизнерадостно, не без самонадеянности писал Буонинсеньи: «Дело в том, что я решаюсь взяться за фасад Сан-Лоренцо, с тем чтобы он своей архитектурой и скульптурой стал зеркалом всей Италии». Он больше не намерен был терпеть никаких соавторов. Он хотел и даже требовал, чтобы ему предоставили полный контроль над строительными работами: «Нужно, чтобы папа и кардинал быстро решились, хотят ли они, чтобы я его делал, или нет»[815].

В его тоне сквозят надменность и самоуверенность, но к ним примешивается и горечь. Микеланджело предложил общий бюджет в тридцать пять тысяч дукатов, гигантскую сумму, соответствующую архитектурным масштабам проекта, и предварительно оценил время работы в шесть лет. Он соглашался оперировать только круглыми суммами: «Счетов же вести я не умею и не смогу подвести конечного итога расхода иначе как по количеству кусков мрамора, которые будут мною сданы»[816]. Не мог он заботиться и об экономии незначительных сумм: «К тому же, так как я уже стар, мне не к лицу терять столько времени, чтобы уберечь для папы двести или триста дукатов на этот мрамор…»[817]. Микеланджело только что исполнилось сорок два.

Изображения мраморных блоков для строительства фасада Сан-Лоренцо. 1516–1520

Сколь бы высокомерны ни были выдвинутые Микеланджело условия, кардинал и папа приняли их, не без насмешливой оговорки: от их внимания-де не ускользнуло, что общая смета работ, с точки зрения Микеланджело, возросла с двадцати пяти до тридцати пяти тысяч дукатов[818]. Буонинсеньи же сухо осведомился: неужели Микеланджело передумал и теперь ему видится более роскошное украшение фасада или он ошибся в подсчетах расходов изначально? Микеланджело довольно небрежно объяснил: «После того как я Вам писал последний раз, я не смог заняться моделью, как Вам это обещал в письме; писать о причине было бы слишком долго». Впрочем, модель он «набросал из глины совсем крохотную, чтобы здесь ею пользоваться. Хотя она и закручена, как жареная оладья, я хочу послать Вам ее во что бы то ни стало, с тем чтобы все это не выглядело мошенничеством»[819]. Нетрудно понять папу и кардинала, которые полагали, что просто обязаны взглянуть на модель, дающую должное представление о невероятно дорогостоящем проекте.

К этому времени Микеланджело успел отодвинуть в сторону потенциальных соавторов, которые могли бы сотрудничать с ним в создании фасада. Баччо д’Аньоло принял свою судьбу безропотно. Во время пасхальных празднеств, выпавших на 22 апреля, он поймал за пуговицу Буонаррото Буонарроти и разразился долгим монологом, стремясь оправдаться в его глазах. Совершенно очевидно, что он хотел сохранить с Микеланджело дружеские отношения[820]. Этого нельзя сказать о Якопо Сансовино, уверенном, что именно ему было поручено вырезать рельефы для фасада. Он прослышал, что его отстранили от этой работы, возможно передав ее Баччо Бандинелли. Более молодой и, соответственно, более уступчивый, Бандинелли мог согласиться просто выполнить рельефы по эскизам Микеланджело.

30 июня Сансовино послал Микеланджело гневное письмо: «Не сумев поговорить с Вами до Вашего отъезда, я решил высказать Вам все, что о Вас думаю». Он утверждал, что с Микеланджело «нельзя заключать контракты», что ему «нельзя доверять», ведь он «сегодня говорит „да“, завтра „нет“», как ему «заблагорассудится, лишь бы получить выгоду». Ожидать, что Микеланджело хоть кому-то сделает добро, – все равно что ожидать от воды, «что она кого-то не замочит»[821].

* * *

Так или иначе, папские финансы были сильно истощены, в том числе непрекращающейся войной за герцогство Урбинское. Франческо Мария делла Ровере принял свое изгнание отнюдь не смиренно. В январе он вернул себе бо́льшую часть территории[822]. Со временем папа возвратил себе Урбино, прибегнув главным образом к старинному флорентийскому способу, то есть перекупив солдат Франческо Марии.

Впрочем, династические надежды Медичи чуть было не потерпели крах. 29 марта двадцатичетырехлетний герцог Лоренцо Медичи, возглавив контратаку десятитысячного войска, оплаченного его дядей папой, был ранен в голову пулей из аркебузы, предшественницы мушкета. Чтобы его спасти, пришлось сделать трепанацию черепа, и он стал медленно поправляться, но в дополнение к своей ране, возможно, страдал сифилисом.

В апреле Лев раскрыл истинный или, по мнению его противников, сфабрикованный заговор с целью лишить его жизни. За год до того он изгнал из его владений Боргезе Петруччи, правителя Сиены, тем самым встревожив кардинала Альфонсо Петруччи, которого подозревали в пособничестве Франческо Марии делла Ровере. 15 апреля 1517 года был арестован мажордом кардинала Петруччи Маркантонио Нини. На допросе с пристрастием Нини в конце концов сознался или был принужден заявить, будто существовал тайный сговор, куда входили в том числе его господин, кардинал Петруччи, а также лекарь Баттиста да Верчелли[823].

Кардинала Петруччи арестовали, а заодно с ним и его друга кардинала Саули. Лев объявил, что разоблачил заговор с целью отравить его, и назначил троих кардиналов для разбирательства дела. Затем арестовали