— Конечно! У него была Роза, и Лис, и барашек… Но он же умер, мам.

— Нет, милая. Он уснул. А когда проснулся, стал взрослым.

— Каким? — настораживается Амелия.

— Волосы у него потемнели, глаза из голубых стали как… как замёрзшее море. Тёмно-синие и холодные. Он забыл всех своих друзей, которыми так дорожил. Он хотел только роз. Чтобы они заполнили мир, вытеснив из его сердца память о той, что была когда-то единственной. И он развязал войну.

— Это зачем? Можно было просто розы посадить, — негодует девочка.

Вероника вздыхает, качает головой:

— Взрослые часто делают всё так, как сложнее. Они думают — это добавляет им значимости.

— Мне не нравится этот принц, мама.

— Мне тоже, конопушка. Но ты знаешь… Даже самые злые и нехорошие взрослые были когда-то любимыми детьми. И те, кто помнит их другими, любит их и прощает. Так и наш Лис. Он видел, как изменился его друг, он хотел поговорить с ним, рассказать, что можно жить совсем иначе. Но он никак не мог подойти к принцу близко. Слишком много людей окружало его друга.

— А они Лиса не приручали, и он их боялся, — покусывая палец, рассуждает Амелия. — И не мог докричаться. Слишком много голосов было вокруг.

— Верно. Но любовь оказалась сильнее страха. Когда огонь и железо пришли в те края, где жила семья Лиса, он бросился под копыта коней армии принца. Он бежал и кричал: «Остановись! Что ты делаешь? Ты убиваешь эту землю, ты убиваешь меня, ты и сам умрёшь! Розы, что вырастут на мёртвой земле, будут чёрными, они отравят тебя! Вспомни, кто ты!..»

Вероника умолкает, смотрит куда-то поверх головы дочери.

— Мама?.. — голос Амелии дрожит. — Почему ты молчишь? Лис… умер?

— Он больше никогда не вернулся в свою нору, Амелия. Но принц услышал его. И повернул армию вспять. А на земле Лиса расцвели чудесные рыжие розы.

Девочка подходит к шкафу, задумчиво трогает корешки книг.

— Получается, Лис стал розами? Чтобы остановить войну, да?

— Да. Он смог показать принцу, что по-прежнему любит его и любит этот мир. И что готов сам стать розами, лишь бы его Маленький принц хоть на миг стал прежним.

— Давай дальше про Миу-Мию, королеву кошек? — оживляется Амелия. — Только пойдём в мою комнату. Ты будешь рассказывать, а я хочу рисовать Миу-Мию.

Ветер покачивает ветку старой яблони перед окном, остывает в чашке на подоконнике ароматный травяной чай. Шуршит по бумажному листу кончик карандаша, и неторопливо складывается история, и бесстрашная маленькая королева кошек спешит на помощь другу-мышонку в заколдованный лес на вершине Синей Горы. Бегут по узким тропам тонкие белые лапки, вглядываются в темноту зоркие янтарные глаза…

— Мам, ты же говорила, что они у Миу-Мии голубые! — слышит сквозь полудрёму Вероника голос дочери, вздрагивает, открывает глаза.

Амелия стоит, приложив ухо к двери, лицо сосредоточенное, хмурое.

— Прости, малышка, мама иногда забывает… Что такое?

— Папа вернулся. С ними какие-то ругательные месье. Мам, сильно ругательные.

Она смотрит на Веронику с затаённым испугом и шёпотом спрашивает:

— Если я тут подожду, пока они уйдут, а потом на папу напрыгну, он не обидится?

Вероника присаживается перед ней на корточки и пытается улыбнуться, но выходит фальшиво.

— Соскучилась по папе?

Амелия отводит взгляд, растерянно пожимает плечами. Уголки рта ползут вниз.

— Что случилось? — тоже шёпотом спрашивает Вероника.

Амелия всхлипывает, бросается в её объятия. Вероника прижимает девочку к себе, утыкается лицом в рыжие завитки волос. От дочери пахнет печеньем, детством. Печенье со смородиновым вареньем делает только Ганна. Накрывает болезненным воспоминанием: четырёхлетний братишка сидит, запустив руку в стеклянную банку, и ревёт: кулак, в котором зажаты остатки сладкой ягодной массы, ну никак не желает покидать банку…

— Я боюсь, — всхлипывает Амелия. — Мне снилось, что у папы когти и зубы… Мама, вдруг он превратился? Его так долго не было дома…

— Не бойся, — горячо шепчет Вероника. — Я с тобой, конопушка. А сны — это только сны. Всё с папой в порядке, ты же его любимая bien-aimé. Давай я схожу посмотрю, можно ли папу беспокоить. А ты тут подождёшь.

— Нет-нет-нет! — трясёт кудрями зарёванная девочка, тянет Веронику за юбку прочь от двери. — Не уходи, мама, не оставляй меня одну!

— Ну что ты? — ей самой неуютно, дико, почти страшно от слёз ребёнка. — Амелия, я позову няню. Послушай…

Она присаживается на корточки, берёт руки Амелии в свои ладони, дует на пальцы девочки.

— Знаешь, что сделала бы Миу-Мия? Она бы спряталась под юбки nourrice, — Вероника улыбается, стараясь, чтобы выглядело искренне. — Я в детстве всегда так делала. Особенно когда была гроза.

Амелия хмурится ещё секунду, потом решительно вытирает слёзы и кивает:

— Зови нянюшку!

Тихой тенью Вероника выскальзывает за дверь, босиком бежит по ковровой дорожке до комнатки Ганны, стучит в дверь:

— Nourrice, милая, срочно к Амелии! — и, дождавшись ответного «Иду!», торопится дальше, туда, откуда слышатся мужские голоса.

Она спускается в холл и сталкивается с Натали, испуганной пухленькой горничной. Белый передник Натали залит кофе, на подносе жалобно звякают две разбитые и три уцелевшие чашки из нежного розового фарфора. Руки горничной так сильно дрожат, что Вероника забирает у неё поднос.

— Натали, что случилось? — спрашивает она мягко.

— Война, — еле слышно выдыхает та.

— Какая война, что ты несёшь? — возмущённо восклицает Вероника, ставит поднос на пол у ног Натали и бежит в прихожую со всех ног.

В просторной прихожей сейчас не протолкнуться. Полицейские в серо-голубых мундирах вносят и расставляют вдоль стен какие-то ящики, Ивонн мечется между ними и причитает:

— О, только не возле этой портьеры! Вы знаете, сколько лет этой ткани? Нет-нет, здесь не ставить, несите дальше! Боже милостивый, что ж вы с коврами делаете?!

Бастиан, Фабьен и невысокий полицейский — плотный, с нервным лицом и зачёсанными назад почти чёрными волосами — что-то оживлённо обсуждают за принесённым в прихожую столом. Бастиан грязен, от него несёт гарью и немытым телом, глаза блестят, как в лихорадке. Вероника осторожно подходит, тихонько здоровается и прислушивается к разговору. К счастью, на неё никто не обращает внимания.

— Вы видели это сами! — почти кричит Бастиан, нависая над полицейским чином. — Эта машина — сама по себе оружие! Если такая влетит в ворота Ядра, она снесёт решётку к чёртовой матери!

— Видел, — спокойным приятным баритоном отвечает полицейский. — И прекрасно понимаю, что этот аппарат собрали где-то прямо под нашим носом. Я распорядился прочесать все пустующие ангары Третьего Круга. Скорее всего, машина не одна. Ворота КПП были открыты, охранников мои люди не нашли. Либо убиты, либо они на стороне мятежников.