Вот такое творилось у меня в голове. И когда Гиммлер вызвал меня к себе, я взялся исполнять это поручение, как нечто уже давно обдуманное и принятое мною — и не только я, но и каждый из нас. Я считал все это абсолютно верным, несмотря на этот приказ, от которого дрогнули даже самые закаленные из нас, и именно тогда этот жесткий приказ уничтожить тысячи людей (тогда я еще не знал, скольких придется уничтожить) хоть и нагнал на меня страху… тем не менее вполне соотносился с тем, что годами вдалбливалось в наши головы. Сама проблема — искоренение еврейства — была не в новинку, но то, что именно мне предстояло стать тем, кому придется искоренять его, поначалу страшило меня. Но когда я получил прямой и однозначный приказ, да еще с разъяснениями — тут уж мне ничего не оставалось, как только выполнять его.

— Таким образом, это и явилось предпосылкой к тому, что вы все же принимали к исполнению приказы о массовых убийствах?

— Да, когда я теперь думаю обо веем этом, тяжело и представить себе… Но тогда мне это никакой пропагандой не казалось, а чем-то таким, во что я обязан верить беспрекословно.

— Вы говорили, что принимали эту пропаганду, как церковную догму. Вы воспитывались в строгом религиозном духе?

— Да, я вырос в семье, которая строго следовала католическим традициям. Мой отец был самым настоящим ханжой, очень строгим и фанатичным. Я узнал, что когда на свет появилась моя младшая сестра, он дал торжественное обещание, что сделает из меня пастора; после этого он принял целибат. И все мое воспитание было подчинено одной идее — сделать из меня пастора. Меня без конца заставляли молиться и ходить в церковь; за малейшие провинности на меня налагали епитимьи — я должен был молиться в качестве наказания, например, если я был хотя бы чуточку невежлив со своими сестрами, да и за любую другую ерунду.

— Ваш отец бил вас?

— Нет, меня наказывали молитвами за попытки солгать, за то, что я дразнил сестру, словом, за каждую мелочь. Что меня превратило в такого упрямца и, вероятно, впоследствии оттолкнуло от людей, так это то, как он заставлял меня почувствовать, что своими провинностями я поступаю несправедливо по отношению к нему лично и что он, поскольку я куда ниже его по своим духовным качествам, несет ответственность перед Господом за мои грехи. Мне только и оставалось, что молиться ради искупления своих грехов. Отец был для меня чем-то вроде высшего существа, до которого мне ни за что не дотянуться. Вот я и замкнулся в себе — и никогда не мог никому открыться. Мне кажется, все дело в этом ханжеском воспитании, оно виновато в том, что я вырос замкнутым. И моя мать жила под постоянным давлением этого фанатичного благочестия.

Гесс описал мне, как с годами, становясь старше, все больше и больше отдалялся от религии, пока в 1922 году не порвал с церковью окончательно. А потом на смену религии пришла нацистская пропаганда.

Обеденный перерыв. Фриче инициировал дискуссию на тему пропаганды, цитируя кого-то, кто нарек пропаганду «первым шагом на пути в ад». Он утверждал, что Ширах так и не желал признать за Розенбергом роль духовного отца нацистской идеологии. Новый германский антисемитизм, по его мнению, лучше всех изложил некий Фрич, малоизвестный автор, в своей работе «Руководство но еврейскому вопросу».

— Да, верно, все так до тех пор, пока в том же самом издательстве не вышла книга «Еврей-космополит», которая и ознаменовала новый толчок для идеологии Движения, — заметил Ширах.

— А потом Розенберг заделался главным проповедником нацизма, — добавил Фриче. — Пропагандировать можно как угодно, — продолжал он. — Можно даже лгать при помощи правды, просто вырывая отдельные факты из цепочки взаимосвязей — вот тебе и кривда.

Затем Фриче перешел к анализу антисемитизма.

— Кроме традиционного антисемитизма, которому несколько сотен лет, нацистская пропаганда опиралась на немногочисленные факты еврейского национализма и случаи, когда евреи становились коммунистами. (Тем самым он намекнул, что его пропаганда носила умеренно-националистический характер и была направлена против интернационализма евреев.) Но фанатики типа Геббельса, Штрейхера и Розенберга превратили антисемитизм в исчадие, в злобную травлю евреев.

— Как Розенберг, где-то откопавший старую, как мир, фальшивку — «Протоколы сионских мудрецов», — заметил я.

— Да, где ложь на лжи. Я никогда не принимал эти «протоколы» всерьез.

В отсеке, где принимали пищу пожилые обвиняемые, Папен завел разговор об антисемитизме нацистской верхушки, направив острие критики против Розенберга и его языческой философии. Дениц не верил в то, что Розенберг мог оказывать мало-мальски значимое влияние на формирование нацистской идеологии, аргументируя это тем, что его «Миф» прочло менее одного процента морских офицеров.

— Нет, нет, он влиял, и еще как, — вмешался Папен. — Можно и не стать министром по делам идеологии, или как там еще назвали бы такого чинушу, и потом утверждать, дескать, нет, я никакого влияния на идеологию не оказывал. Мне доподлинно известно, что Розенберг оказывал влияние на Гитлера и тот всячески распространял эту языческую дребедень. Он не раз встречался с ним, в конце концов, Гитлер дал добро на опубликование его «Мифа». И все же никто и никогда не притрагивался к этой книжонке, пока кардинал Фаульхабер не предал ее анафеме. И вот тогда нацисты набросились на нее, и она стала бестселлером и символом языческого протеста против церкви.

Я напомнил о том, что «мюнхенские законы» стали самой первой манифестацией этой извращенной нацистской философии. Нейрат со мной согласился, заметив, что не раз предостерегал Гитлера о несправедливости и опасных последствиях этих законов.

— Я так и сказал Гитлеру, что, мол, независимо от правовых аспектов, — утверждал Нейрат, — эти законы вызовут такой переполох за рубежом — и они вызвали переполох, даже если оставить в стороне вопрос о справедливости, никогда Гитлера не волновавший!

— И тут нацисты почувствовали себя задетыми, — добавил я, — когда евреи во всем мире выразили резкий протест против этой откровенной дискриминации. Можно подумать, меньшинство спокойно позволит унижать себя!

Нейрат с Папеном согласились с тем, что первый камень был брошен нацистами, йотом же они, ссылаясь на враждебное отношение к себе за рубежом и со стороны преследуемого меньшинства у себя дома, могли оправдывать любые, даже самые жесткие меры. В ответ на упрек, почему они не поняли этого раньше, Папен в свою защиту заметил:

— О чем я жалею, так это о том, что тогда, в 1938 году, просто не ушел из правительства, не отказался наотрез иметь с ними дело.

Послеобеденное заседание.

Розенберг оправдывал свою деятельность на посту имперского комиссара по делам восточных территорий, утверждая, что не одобрял творимых жестокостей, однако не мог предотвратить их в должной мере. Что касалось концентрационных лагерей, то лично он не видел ни одного; на деле же он просто отказывался посещать подобные места. Розенберг признал, что, высказываясь против евреев, употреблял «весьма сильные выражения», вероятно, оперируя даже такими понятиями, как «уничтожение», однако всю эту пропагандистскую деятельность никак нельзя воспринимать буквально. Он лично никогда не поддерживал идею о том, чтобы «принцип фюрерства» ограничивал свободу личности. Просто развитие событий пошло в совершенно ином направлении, нежели замышлялось.