Голова у меня раскалывалась. В сушилке крутились Борисовы шмотки (которые на самом деле были моими). На улице светило яркое, злобное солнце.

– Не знаю, как ты, – сказал я, отбирая у него сигарету, – а я б не отказался от настоящей еды.

– И что делать будем?

– Надо было идти в школу.

– Хмммм, – Борис мне четко дал понять, что в школу ходит только потому, что я туда хожу, и потому, что ему больше нечего делать.

– Нет, правда. Надо было идти. Там сегодня пицца.

Борис нахмурился с неподдельным сожалением.

– Капец. – И вот чем еще хороша была школа – нас там хотя бы кормили. – Теперь уж поздно.

25

Иногда я просыпался по ночам, подвывая. После взрыва хуже всего было то, как я носил его в собственном теле – этот его грохот, его костоломное пекло. Во сне у меня всегда было два выхода – светлый и темный. И приходилось выбираться через темный, потому что светлый подрагивал пламенем и жаром. Но в темном – в темном были трупы. Хорошо, что Борис никогда не злился и даже не пугался, когда я его вот так будил, будто бы в его мире вопли ужаса по ночам были самым обычным делом. Бывало, он поднимет Попчика, который храпел у нас в ногах, и переложит мягким сонным ворохом мне на грудь. И вот так, придавленный со всех сторон их теплом, я лежал, считал про себя по-испански или пытался припомнить все слова, которые я знал на русском (ругательства по большей части), пока не засну.

Когда я только приехал в Лас-Вегас, то пытался подбодрить себя, воображая, будто мама жива и живет себе в Нью-Йорке привычной жизнью – болтает со швейцарами, берет в кафешке навынос кофе с кексом, ждет электрички в метро на Шестой линии, стоя возле газетного киоска. Но этого хватило ненадолго. Теперь же я зарывался лицом в чужую подушку, от которой совсем не пахло ни мамой, ни домом, и вспоминал квартиру Барбуров на Парк-авеню, а иногда – дом Хоби в Виллидже.

Очень жаль, что твой отец распродал все мамины вещи. Надо было сказать мне, я купил бы что-нибудь и сохранил для тебя. В дни печали – ну, у меня по крайней мере так – знакомые вещи, вещи, которые остались неизменными, могут стать утешительным ориентиром. Судя по твоим описаниям, пустыня – этот безбрежный океан жары – место и ужасное, и прекрасное одновременно. Может, и есть что-то в этой ее пустоте, в этой ее первозданности. Свет ушедших дней сильно разнится со светом дней нынешних, и все же в этом доме каждый уголок напоминает мне о прошлом. Но когда я думаю о тебе, то кажется, будто ты ушел на корабле в море – уплыл в чужестранную яркость, где нет никаких дорог, а есть только звезды и небо.

Письмо это было вложено в старое издание “Ветра, песка и звезд”[45]Сент-Экзюпери, которое я потом читал и перечитывал. Я так и оставил письмо в книжке, где оно замялось и засалилось от постоянных перечитываний.

В Вегасе я только Борису и рассказал, как погибла мама, – и, к слову сказать, информацию эту он воспринял достаточно спокойно, ведь сам он уже успел повидать столько хаоса и насилия, что мой рассказ его ничуть не шокировал. Он сам видел мощные взрывы на шахтах в Бату-Хиджау, где работал его отец, и еще в таких местах, о которых я даже и не слышал, а кроме того, не зная особо никаких деталей, Борис сумел еще достаточно точно угадать, какую взрывчатку тогда использовали.

При всей своей разговорчивости он был достаточно скрытным, и я знал, что он никому не разболтает, мне и предупреждать не надо. Может, оттого, что он рос без матери и сам тесно сходился то, например, с Вами, то с отцовским “денщиком” Евгением, то с Джуди, женой хозяина бара в Кармейволлаге, моя привязанность к Хоби вовсе не казалась ему странной.

– Люди обещают писать, а сами не пишут, – сказал он как-то раз, когда мы сидели на кухне, взглянув на письмо от Хоби. – А этот мужик пишет тебе все время.

– Да, он хороший.

Я уже давно оставил надежду объяснить Борису все про Хоби, про его дом, про мастерскую, про то, как вдумчиво он умеет слушать – не то что отец, – и сильнее всего про то, какая там, ну вроде как приятная атмосфера для мыслей: туманный, осенний, мягкий и манящий микроклимат, где в обществе Хоби я чувствовал себя уютно и безопасно.

Борис зачерпнул пальцем арахисового масла из стоявшей между нами на столе банки, сунул палец в рот. Арахисовое масло он тоже распробовал – его, как и маршмеллоу, еще одно любимое Борисово лакомство, в России было почти не достать.

– Старый гомик? – спросил он.

Я растерялся.

– Нет, – ответил с ходу, а потом: – Не знаю.

– Ну и неважно, – сказал Борис, протягивая мне банку. – Я знавал очень славных старых гомиков.

– По-моему, он не такой, – неуверенно произнес я.

Борис пожал плечами:

– Да какая разница? Он к тебе добр? Мы-то с тобой немного доброты в жизни видали, правда?

26

Борису мой отец понравился, и чувство это было взаимным. Он лучше моего понимал, чем именно отец зарабатывает на жизнь; ему и говорить не пришлось, он и сам понял, что, если отец проигрался, к нему лучше не подходить, и еще он знал, что отцу нужно то, в чем я ему как раз отказывал – ему нужна была публика; когда он в угаре от выигрыша, взбудораженный, куражась, расхаживал по кухне, ему нужно было, чтоб его рассказы выслушивали, чтоб говорили ему: вот молодец какой. Стоило нам заслышать, как он, разгоряченный, ликующий, мечется внизу в победном чаду – радостно топочет, шумит, Борис тут же откладывал книгу, спускался к нему и терпеливо выслушивал занудный, карта за картой, отчет отца о том, как он сыграл этим вечером в баккара, который зачастую перерастал в невыносимый (для меня) пересказ других его достижений – до самой его учебы в колледже и неудавшейся актерской карьеры.

– А ты мне не рассказывал, что у тебя отец в фильмах снимался, – сказал Борис, возвращаясь наверх с чашкой уже простывшего чаю.

– Ну, снимался. Типа в двух.

– Ну, слушай. Вот тот, тот реально известный фильм – про полицейских, помнишь, – там полицейский брал взятки. Как он назывался?

– У него роль была маленькая. Он на экране был, знаешь, секунду. Играл адвоката, которого застрелили на улице.

Борис пожал плечами:

– Ну и что? Все равно интересно. Приехал бы на Украину – как звезду бы встречали.

– Вот и ехал бы, и Ксандра с ним.

Мой отец разделял страсть Бориса к тому, что сам он называл “интеллектуальными беседами”. Политикой я не интересовался, политические взгляды отца волновали меня и того меньше, и я не желал ввязываться в бессмысленные споры о том, что творится в мире, которые так обожал отец. Но вот Борис – пьяный ли, трезвый ли – с радостью ему в этом потакал. Частенько во время таких разговоров отец всю дорогу размахивал руками и передразнивал Борисов акцент, так что я мог только зубами скрежетать. Но Борис, похоже, этого не замечал – или не обижался. Бывало, он пойдет поставить чайник и не вернется, спущусь, а они спорят самозабвенно на кухне, будто актеры на сцене, о распаде СССР или о чем-то в таком духе.