В общем, катание по автостраде Москва-Питер пришлось отложить до другого раза и вернуться в город за билетами: железнодорожным — до Москвы, и авиа — до Симферополя.

На следующий день, не простившись с товарками, Раиса Максимовна уехала.

После отъезда матери Розочка впала в депрессию, днями валялась на постели, и это было хуже всего. Хуже потому, что она захватила мой кабинет и не подпускала к себе, закрывалась. Все мои уговоры пойти поесть или, на крайний случай, валяться не на полу, а на тахте вызывали у нее прямо-таки приступы истерии. Она кричала, чтобы я убирался подальше, чтобы сам объедался и валялся, миллиардер несчастный. Потом плакала в подушку, и сердце мое разрывалось — я не знал, что делать, к тому же я ни на минуту не забывал о ее болезни. Теряясь в сомнениях, то ли вызывать «скорую», то ли ломать дверь в кабинет, и вполне сознавая, что и то и другое для наших отношений смерти подобно, я действительно шел в зал и как бы по ее настоянию падал на тахту. «Смилуйся, Боже!» — шептал я в своих молитвах и горько сетовал, что Раиса Максимовна уехала, — как хорошо, как замечательно было при ней! Одним своим присутствием она привносила в наш дом покой и миролюбие.

И вот однажды, в воскресенье, как раз на другой день после поминальной субботы, зазвонил телефон. После очередной Розочкиной истерии я бессмысленно лежал, ни о чем не думая, и, естественно, трубку поднял машинально:

— Да, слушаю. У аппарата поэт Слезкин.

Видит Бог, никогда я не представлялся подобным образом, никогда всуе не поминал своей фамилии, а тут еще и поэтом назвался.

В ответ раздался голос — зычный, с хрипотцой, который ни с чьим невозможно было спутать.

— Поэт-то по-эт, но мой зятек — милли-ардер, а ты-то кто-о?!

Некоторые слова поскальзывались — плыли, как на заезженной пластинке.

— Раиса Максимовна — вы!.. — Я обрадовался, стал расспрашивать, как она добралась и вообще как у них там… картошка, погода и так далее?..

Она рассказывала какими-то парящими восклицаниями и междометиями, дескать, все хорошо и дома, и на работе, а как у нас, чем занимаемся. Мне не хотелось вешать лапшу, сказал, что после ее отъезда мы никак не придем в себя: грустим, скучаем, места не находим. Зря она так поспешно уехала, надо было ей погостить подольше. И еще сказал, что в тот приезд оставил подарок в стеклянной банке из-под кофе — надо отодвинуть подоконник окна, третьего от входной двери. Там за коробкой с морфием я действительно оставил стеклянную банку, присыпанную камгой — высушенными водорослями, в которую положил ни много ни мало три тысячи американских «джорджиков».

Про подарок она, наверное, не поняла. А вот что скучаем, места не находим, жалеем, что она так скоро уехала, — поняла! Расчувствовалась, стала говорить мне грубоватые комплименты, слушая которые я и сам расчувствовался и не заметил, как из-за спины у меня выскочила Розочка и выхватила трубку. Трубку-то выхватила, но прерывать матушку не стала, дала ей высказаться.

Господи, как я был благодарен Раисе Максимовне за комплименты в мой адрес! Пусть грубоватые, пусть косноязычные, но искренние и такие необходимые мне именно сейчас, именно в эту минуту, когда благодаря зычности голоса они отчетливо слышны и Розочка просто принуждена их слушать. Нет-нет, лучшего адвоката для защиты моих пошатнувшихся прав просто невозможно было придумать… Это, конечно, сам Бог…

Вначале Розочка смотрела на трубку (она держала ее, слегка отстранясь). Поскольку Раиса Максимовна не унималась и комплименты сыпались из трубки действительно как из рога изобилия, Розочка посмотрела на меня. Посмотрела строго, даже как-то насупившись, и вдруг — улыбнулась. Улыбнулась широко, откровенно, словно сорвалась с ледяной горы. Сорвалась и покатилась на санках, покатилась залихватски, с удалью, не ведающей о тормозах. Все во мне так и отозвалось, так и зазвенело колокольчиками Валдая. Не знаю, что ее развеселило, но, чтобы унять поток хвалебных слов, она накрыла трубку подушкой.

— Ишь ты, соловей, заслушался!

Тут уж я не стерпел, бросился к подушке:

— Пусть говорит!

— Так тебе и разрешила!

Розочка преградила дорогу, мы сцепились, упали на тахту, но борьбы не прекратили. Барахтаясь, я декламировал:

Конечно, я декламировал, насколько это было возможным. Порой она так крепко сдавливала мою грудь, что у меня перехватывало дыхание. Но это только усиливало восторг. Стараясь вызволить трубку, я всеми силами тянулся к ней, а Розочка всеми силами противостояла. Мы, хохоча, катались по тахте как сумасшедшие. Когда же мне все-таки удавалось ухватиться за подушку и мой перевес представлялся неоспоримым, Розочка вдруг подбородком, словно острым локтем, утыкалась между ребер так, что я не выдерживал, взбрыкивая, бросал подушку — мне было щекотно. Сколько времени мы боролись? Судить не берусь, но точно знаю, когда, обессиленные, мы лежали, переводя дух, и Розочка внезапно огрела меня подушкой, первое, что услышал, — голос из трубки:

— Никогда никем не гордилась, а тобою, зятек, горжусь. Да-да, горжусь! Так что вы там, донюшка, уступайте друг другу и берегите, берегите себя. А у меня всегда все хорошо!

В трубке так громко треснуло и затрещало, словно на другом конце провода ее уронили. И сразу такой плотный сипящий стон, будто шквальный ветер влетел в трубку, и только потом все покрыл местный короткий зуммер.

Мы с Розочкой потянулись друг к другу, обнялись и как бы поплыли на воздушном шаре. И время остановилось или мы выпали из корзины времени?! Уж давно как сказано — счастливые часов не наблюдают. А мы были счастливы и даже более, потому что плыли не на воздушном шаре, а — на Земном, вместе с Солнцем, вместе с другими планетами, через звездные поля, через туманности. Мы плыли как одно тело, потому что были единым миром, в котором начало одного служило продолжением другого.

Нет нужды говорить, что мы помирились и решили устроить себе в некотором смысле медовый месяц — съездить в гости к моей матушке, а уж потом куда-нибудь за границу.

Несколько дней мы готовились к отъезду — это были прекрасные дни. С утра я пригонял машину, мы объезжали магазины, рынки (искали подарки маме и ее товаркам), а потом уносились за город — катались. Или останавливались на высоком берегу Волхова и наблюдали ледоход. Не знаю, есть ли в словах «Волхов» и «волхвы» какая-то родственная связь, но мне всегда представлялось, что есть. Я чувствовал эту связь как бы на вкус, кончиком языка. В самом понятии «седой Волхов» мне открывались белые-белые дали, холмы берегов, церквушки — открывалась вековая мудрость Святой Руси. А когда набегал ветерок и приносил со стороны Волхова запах талого снега и студеной воды, а закатное солнце возжигало золотой купол храма Премудрости, у меня не оставалось никаких сомнений, что в словах «Волхов» и «волхвы» корень един и он в святых дарах Богу. Убежден, что во второе Его пришествие, которое уже «близ при дверех», именно с берегов Волхова понесут Ему волхвы свои святые дары: надежду, веру, любовь, которые и станут для мира новых дней золотом, ладаном и смирной.