художников вокруг, однако бесконечно просить всех подряд ассистировать при подготовке к работе было психологически тяжело. Выручали те, кто вызывался сам – и не с видом оказанного большого одолжения. Юрий Николаевич говорил об этом времени: «Я всегда был очень благодарен людям, которые в тяжелые моменты приходили мне на помощь».

Хотя, казалось бы, первый и главный помощник был в то время рядом, всегда под рукой – жил в той же комнате и спал на соседней кровати. Однако с Колей обстояло не так просто. Пресловутый «переходный возраст» выражался у него отнюдь не в легкой форме, и смерть матери, похоже, многое усугубила. Эмоциональный контакт с отцом затруднялся еще и из‐за того, что Коля никак не мог свыкнуться с мыслью: тот действительно болен, его нынешнее состояние принципиально отличается от прежнего, привычного. Проявления болезни порой сильно тревожили сына («Как-то стояла жуткая жара, ему часто становилось плохо, и я каждый раз очень пугался») – и при этом Коля не ощущал себя в роли опоры, которая отцу была крайне нужна. Будучи отроком смышленым и самостоятельным, он в обстановке Дома творчества ничуть не тушевался и легко находил себе занятия. Вроде такого:

Научился там играть в бильярд. Помню, Женя Бачурин (Евгений Владимирович Бачурин, художник и бард. – Д. С.) очень хорошо играл, так я через какое-то время стал его обыгрывать каждый раз просто. Он очень злился и вскоре отказался со мной играть.

Необходимость заботиться об отце его тогда, кажется, тяготила – и этот период в их отношениях завершился далеко не сразу. Тем более, что по возвращении в Москву они опять стали жить порознь: Юрий Николаевич – в квартире у матери и сестры, Коля – в их прежнем доме, под дистанционным присмотром маминой мамы, «бабы Шуры», как он ее звал. Юрию Ларину действительно требовался тогда постоянный уход, но было еще и другое: по рассказу Ольги Максаковой, «в прежней квартире, на Дмитровском шоссе, после смерти Инги он вообще не мог находиться». А Коля отказывался перебираться в Черемушки, где была теснота – а свободы для него не было. В каком именно «формате» он существовал на протяжении многих месяцев, Николай Юрьевич помнит отчетливо.

После смерти мамы отец жил у бабушки на Кржижановского, а я жил один в нашей квартире на Петровско-Разумовской. За отцом я не мог ухаживать после операции, а там все же бабушка была, Надя и Эка. А бабушка по маминой линии жила на проезде Соломенной Сторожки, недалеко от Петровско-Разумовской. Она готовила и привозила мне еду, иногда я к ней приезжал, жил по несколько дней. Потом я ломал ногу, жил тогда у нее. Какое-то время жил у друга из школы: его родители взяли меня чуть ли не на полгода. На костылях от них в школу ходил каждый день. Мне даже классная руководительница завтраки на дом приносила. В общем, я много жил один, и папа мне потом говорил: «Коля, я тебе благодарен за то, что в той ситуации ты не стал наркоманом».

Район у нас был жуткий, конечно. Воровал газеты из почтовых ящиков, ластиком стирал карандашный адрес и относил знакомой продавщице в киоск «Союзпечати». Прибыль делили с ней пополам. Еще бутылки собирал. Или вот еще доход: тогда в автобусах были билетные аппараты с самообслуживанием – кидаешь пять копеек и отрываешь билет. У кого не было пятикопеечной монеты, тот бросал монету номиналом больше, а сдачу брал у других пассажиров. И вот я заходил в автобус, весь маршрут стоял у кассы и говорил: «Не опускайте пять копеек, я двадцать кинул». Так и набирал на обед в столовой, других денег почти не было. Лишь со временем бабушка начала издавать книги и получать гонорары, а у папы стали продаваться работы.

Картина «беспризорничества» предстает тут во всей красе, хотя понятно, что на произвол судьбы Коля брошен не был. Разумеется, взрослые о нем не забывали, причем не только ближайшие родственники, но и друзья семьи. Например, Валентин Михайлович Гефтер рассказывает так:

Наша семья тоже немножко помогала. Помню, я пытался заниматься с ним математикой, как-то его подтянуть. Даже в школу его приходил раз-другой: что-то там требовалось наладить – не судьбоносное, уже и не помню деталей.

Из совокупности свидетельств вырисовывается некое странное амплуа – наподобие «сына полка». Все стремились участвовать в жизни Коли, однако некому было его направлять и давать советы «в режиме реального времени», изо дня в день. Самого его, похоже, такой сценарий тогда не слишком огорчал.

Финансовые дела семьи в то время действительно обстояли плачевно. Собственные доходы Юрия Ларина и вовсе упали до фактического нуля. Училищная зарплата осталась в прошлом, об устройстве на другую работу при его состоянии здоровья и думать не приходилось. Продажи работ тоже почти сошли на нет. Коллекционер Яков Евсеевич Рубинштейн, как мы помним, скончался еще в 1983 году; бывший итальянский посол в Москве и большой ценитель искусства Джованни Мильуоло продолжал свою дипломатическую карьеру в Египте (видимо, с успехом: вскоре он пошел на повышение, став представителем Италии в ООН – правда, умер всего через год после занятия этой должности). А прочая дипломатическо-журналистская братия теперь ходила другими тропами и покупала у других художников. Законы арт-бизнеса при любой общественно-экономической формации примерно одинаковы: клиентурой надо заниматься, привечать ее и «окучивать». Юрию Николаевичу долгое время было совсем не до того, да и не умел он этого никогда.

Случались, впрочем, и приятные события. В том печальном 1987 году благодаря усилиям Стивена Коэна и Джованни Мильуоло у Ларина состоялась первая персональная выставка за границей, причем сразу в Нью-Йорке – в галерее Books&Company Art. Фурора за океаном это событие не вызвало, но все же повлияло на самооценку нашего героя и добавило ему решимости в части дальнейших публичных показов. А в Москве при содействии своего нового друга Гаги Ковенчука он в начале 1988 года смог обзавестись другой мастерской взамен прежней, – на сей раз в самом центре города, в Козицком переулке, во дворах по соседству с Елисеевским гастрономом. Второй этаж старинного деревянного флигеля, в нижней части которого одно время работал приемный пункт местной прачечной, а позднее штабелями хранились какие-то коммунальные доски, числился на балансе Московского союза художников. Пространство это мало походило на идеальную «студию мечты», однако для Ларина оно сразу стало любимым и притягательным.

Под конец 1987 года произошло и еще одно событие, затрагивающее не только Юрия Николаевича, но и всех родственников Бухарина, – не говоря о политизированной части населения СССР и о