ситуацию. Он предложил маме написать Горбачеву и попросить две квартиры рядом. Мама категорически отказалась. Егор стал ее уговаривать, но мама ни в какую.

А в это время как раз у Юры случился очередной приступ, и опять приехала моя подруга-врач Ирина Пупко. Сделала ему укол и осталась у нас. Ее смена закончилась. Она помогала съемкам и все время говорила Егору, что жилищный вопрос надо решить обязательно. Наконец Яковлев сказал, что от газеты они сами напишут письмо, а вы, мол, только подпишете. «Не буду», – сказала мама. В результате недели через две пришел курьер из «Московских новостей» и принес на подпись письмо Горбачеву.

За это время мы все обрабатывали маму. Я уже тоже дошла, так как толпы народа чуть не каждый день, больной Юра, мой ребенок, и Коля там один на старенькой бабушке… И уговорили. Сначала нам предлагали «Дом на набережной». Мама даже слушать не стала. Смотрели еще какие-то квартиры, пока, наконец, не предложили две небольшие трехкомнатные в одном доме, в соседних подъездах. Соглашалась я, так как мама в это время была в Италии на Венецианском фестивале с фильмом Карло Лидзани «Caro Gorbaciov!» («Дорогой Горбачев!»). В общем, мы сдали свои и переехали в новые квартиры рядом.

Географически они остались в тех же Черемушках. Как вспоминает Валентин Гефтер, в их дружеском кругу этот семейный «кластер» тут же получил шутливое наименование «Царское Село».

В тот период Ларин, по словам Ольги Максаковой, испытывал, несомненно, огромную радость, но его самоощущение все же нельзя было расценить как эйфорию:

Народ кружил, а Юра не мог во всем этом участвовать. И не испытывал ни малейшей потребности, хотя думаю, что ему какая-то благодарность, признание его заслуги всегда были нужны. Поскольку его жизнь состояла из двух кусков: собственный путь художника – и отец. История с отцом завершилась, он сделал абсолютно все, что мог.

Следует добавить, что если среди членов семьи Бухарина кто-то в эйфории все-таки и пребывал, то длилась она в любом случае не слишком долго. Оправдав посмертно одного из опальных идеологов партии, ее руководители в новых обстоятельствах поспешили придать ему черты идеального героя и чуть ли не народного кумира, что повлекло за собой неприязненную реакцию с довольно разных сторон, зачастую политически полярных. Этот феномен подмечает в своей книге Марк Юнге:

Но реабилитация Бухарина имела для его родных и тяжелые стороны. Так, публикация писем и работ Бухарина, неизвестных до тех пор, прежде всего 30‐х гг., не всегда вызывала безраздельное согласие. В конце концов эти письма способствовали тому, что сформированный при участии родственников Бухарина идеализированный образ однозначного оппозиционера Сталину больше нельзя было сохранить.

Хотя главным препятствием для окончательного переноса имени Бухарина с «негативных» скрижалей истории на сугубо «позитивные» стало не это. Партия попыталась использовать его образ в качестве обновленного политического ориентира, вот только самой партии, «нашему рулевому», жить уже оставалось всего ничего.

* * *

В предшествующих главах мы неоднократно цитировали высказывания Ольги Максаковой – можно сказать, она присутствовала на тех страницах в качестве еще одного «основного мемуариста», вслед за самим Юрием Лариным. Но это были по преимуществу ее пересказы слов мужа или же косвенные оценки событий, свидетелем которых она не была. В текущей же главе впервые, пожалуй, прозвучало воспоминание о ситуации, где она оказалась непосредственным участником происходящего – речь шла о знакомстве с Юрием Николаевичем. Что следует считать своего рода маркером: с этого момента Ольга Арсеньевна фигурирует в нашем повествовании уже не только в ранге мемуариста, но и как действующее лицо. Предоставим ей некоторый простор, чтобы она рассказала о том, о чем никто другой не расскажет.

В 1988 году я с ним стала заниматься более или менее регулярно. К тому времени я получила еще и диплом психотерапевта. Для него это были полезные визиты, правая рука постепенно восстанавливалась. Тогда он уже почти постоянно жил в своей мастерской. Сразу же там поселился и его ученик Миша Якушин – правда, они со временем расстались. А поначалу это был преданный ученик, у которого не было мастерской, и Юра отдал ему одну из комнат. Он там всячески помогал с обустройством и с подготовкой холстов к работе.

Смотрю сейчас время от времени на список работ и понимаю, что масло той поры было чуть ли не первым после большого перерыва. Наброски углем Юра пытался делать правой рукой, но довольно быстро понял, что не получается. Да, и тогда он мог писать кусочки фраз – укороченные, с ошибками, тоже правой рукой. Думаю, что правой же делал наброски где-то до середины или конца 1990‐х, тогда подвижность была больше. В конце концов он от этого отказался и все делал левой. А акварели ваткой научился почти сразу делать левой. Сложнее давались бимануальные движения, когда идет подготовительный этап, поэтому и требовалась помощь.

Итак, Юра стал приходить ко мне на психотерапию. Однажды он сказал: «Вы знаете, я испытываю неимоверный страх утром, когда просыпаюсь, и поэтому стараюсь вообще не просыпаться». Я попыталась как-то работать с этим страхом. В одном из разговоров он уточнил: «Для меня, конечно же, работа является психотерапией, как для многих художников. И когда я там, у меня ни страхов, ни тревоги, которые меня мучают долгие годы, просто нет. Это пока я думаю о работе. А вот все страхи начинаются утром, когда я вынужден выбираться из сна. Поэтому я просыпаюсь очень поздно, поэтому такой режим. Может быть, вы мне будете просто звонить по утрам?» Я отвечаю: «Юрий Николаевич, я не могу, я утром ухожу на работу очень рано, а на работе один общий телефон, мне неудобно его занимать». «Ну, может, вы мне будете из автомата звонить?»

Как человек, приверженный своей профессии, я каждое утро в половине десятого, когда это было возможно, из телефона-автомата в нашем корпусе вполне психотерапевтичным голосом произносила: «Юрий Николаевич, утро настало, ничего страшного здесь нет». И так далее. Он мне отвечал: «Большое спасибо», и было очевидно, что я его таким образом бужу. Потом он мне стал уже звонить домой, и в основном это были разговоры по поводу Коли, потому что это стало его самой большой бедой и тревогой, даже паникой. И это означало, что к тому времени он как-то пришел в себя.

В конце 1988 года я сказала: «Юрий Николаевич, а что такого, присылайте ко мне вашего сына. Ему уже 16 лет, поговорить с подростком мне несложно.