— Там же, согласно твоему раскладу, будут проживать вполне приличные ребята, — невозмутимо напомнил Улан. — Делавары, могикане, ирокезы, Чингачгуки с Ункасами…

— Верно! — спохватился Сангре. — Ну-у, тогда никаких санкций. Нехай поют: «Я другой такой страны не знаю…» Я научу. И вольно дышать тоже.

Улан с улыбкой покосился на друга. Надо же — и суток не минуло, как человек узнал новость, практически ставящую крест на их возвращении обратно, и пожалуйста: уже веселится и ликует. И как это у него получается, даже завидно немного. Сам-то он никогда не мог столь открыто, самозабвенно, как умеют одни дети, радоваться. Его трезвый взгляд на вещи во всем подмечал проблемы, вопросы, а мозг терзался от сомнений. Зато энтузиазм Петра клокотал, вырываясь из него, как пар из чайного носика, и сам он чуть ли не светился от удовольствия, витая в эмпиреях.

Однако концовка пламенного рассказа Сангре о радужных перспективах Руси оказалась несколько неожиданной:

— А порох нам все равно надо бы прикупить, — он замялся и неловко пояснил: — Мы ж пушки собирались внедрить, да и… — он чуть помедлил, собираясь с духом, и отчаянно выпалил: — Да и островок на болоте все равно взорвать не помешает.

— Зачем? — поинтересовался Улан. — Хочешь рискнуть и отправиться к птеродактилям?

Сангре упрямо нагнул голову, удивительным образом напомнив некоего молодого бычка, и пробурчал:

— Не то, чтобы хочу, но… пускай будет. Мне его туман… душу греть станет… в далеких странствиях. Что-то вроде таинственной двери в каморке папы Карло.

— Ведущей неведомо куда, — напомнил Улан.

— Неважно, — отмахнулся Сангре. — Главное, ведущей. А там, как знать, вдруг меня под старость лет на приключения потянет: мамонты, саблезубые тигры… Представь, женщина, сплошь покрытая шерстью. Это ж романтика.

— Скорее экзотика, — поправил Улан, — но если тебе так хочется, ладно, пускай, — покладисто согласился он.

Петр с каким-то непонятным облегчением вздохнул, словно боялся, будто друг запретит его прихоть со взрывом островка или станет насмехаться над его желаниями, и, задрав голову кверху, довольно заметил, щурясь от яркого солнца:

— Знаешь, времечко нам досталось так себе, средненькое, но если призадуматься, то ты прав: имеется здесь, по сравнению с двадцать первым веком, куча преимуществ. Да и в нашей с тобой будущей работе их завались: тут тебе и отсутствие адвокатов, и УПК[48] не для бандюков написан, точнее, вообще пока в зачаточном состоянии пребывает…

— А если сравнить с каменным веком, — подхватил Улан, — то мы с тобой и вовсе в раю. Хотя, — он усмехнулся, — ты бы даже и в каменном кучу хорошего нашел, если б мы туда угодили.

— А что, — оживился Сангре. — Запросто. Во-первых, девственная экология…

И он с энтузиазмом принялся излагать другу преимущества жизни в первобытно-общинные времена. Правда, в конце заметил:

— Но, положа руку на сердце, при наличии выбора я бы нынешнее средневековье на тамошние пещеры менять не стал. Хватит, махнули разок не глядя. И без того дешево отделались.

Улан покосился на ярко синеющее, как полевой василек, небо, сугробы искристого снега, высящиеся по бокам от санной колеи, густую зелень огромных корабельных сосен, втянул в себя свежий морозный воздух и добавил в унисон словам побратима:

— Можно сказать, счастливый билетик вытащили…

И все-таки до конца выдавить остававшуюся тоску от вчерашнего горестного известия Петр, как ни крепился, не смог. Посмотрев на солнечный круг, зависший над землей и своим нижним концом касающийся горизонта, он как бы невзначай обмолвился, указав на него другу:

— Если держать курс в ту сторону, через недельку, от силы две, можно было бы выехать к тому месту, где вырастет славный город Одесса, — и еле слышно добавил, — когда-нибудь.

И столько печали было в его словах, что Улан вздрогнул и зябко поежился. Однако быстренько взяв себя в руки, он преувеличенно бодро возразил:

— Что-то я тебя не пойму. По-моему, добраться до Америки и заключить союз с Монтесумой куда тяжелее, чем возвести обычный город на берегу Черного моря, не находишь?

Сангре, опешив, уставился на друга.

— А ведь действительно, — протянул он после паузы.

— Кстати, эксклюзивное право главного строителя позволит тебе назвать главный рынок Привозом, основную улицу — Дерибасовской, а один из районов — Молдаванкой, — невозмутимо продолжил Улан. — Правда, сейчас строительство в тех местах пока не развернуть, шляются всякие вонючки, сами корявые и кони, как пони, — напомнил он как бы между прочим, — но насколько мне помнится, изгнание их из тех мест в любом случае входит в твои наполеоновские планы, следовательно… Одессе предстоит появиться на свет куда раньше Нью-Йорка.

— Верно, — восторженно согласился Петр и, от переполнявшего его избытка чувств заорал во всю глотку: — Ура-а! Für Russ — groß, vereinigt, unteilbar!

Из ехавших впереди ближайших трех-четырех саней в их сторону как по команде повернулись изумленные купцы.

— Ничего себе! — удивился Улан, хорошо знавший антипатию Сангре к иностранным языкам. — Это где ж ты такое услыхал?

Петр беззаботно отмахнулся, пояснив:

— Ты ж помнишь, наш дедушка-немец в Академии частенько такие штуки выдавал, чтоб народ заинтересовать. Увы, не в коня корм, но эта фраза стала приятным исключением и почему-то запомнилась. Теперь ее можно сделать нашим девизом.

— За Русь — великую, единую, неделимую, — озвучил перевод Улан. — А что, кратко и емко, как раз то, что нужно.

— А знаешь, какой будет гимн у будущего славного города Одессы?

Улан заявил, что исходя из личности строителя, догадаться можно и в ответ на вопросительный взгляд друга, усмехнувшись, выдал:

— Если ты помнишь, я всегда называл его «Без двадцати восемь».

— Точно, — мечтательно выдохнул Петр.

Он так взбодрился, что охотно согласился с предложением ближе к вечеру догнавшего их небольшой поезд Давида не останавливаться на ночлег в небольшом сельце, а свернуть на реку Рось и пусть затемно, но нынче же добраться до Волковыйска. Мол, первенец родился, а Волковыйск все-таки город — и мед хороший сыскать можно, да и разместиться не где-то в избе, но у воеводы в покоях, чтоб отметить это событие как следует.

— И нравы тут точь-в-точь как в двадцать первом веке, — весело прокомментировал Сангре. — Ну ничего не поменялось, совсем ничегошеньки, а я, как дурак, в траур вчера ударился. Ну все, Уланчик, теперь мы заживем — всем чертям тошно станет, — и весь остаток дороги он тихонько мурлыкал себе под нос «Семь сорок» — гимн будущего славного российского города Одессы…

Хочу выразить самую горячую признательность Геннадию Бею. Без него речь Петра Сангре звучала бы далеко не столь образно и красноречиво и не изобиловала бы одесскими перлами. Чтоб ты так жил, старина, как я тебе благодарен!