замысел приближения к развязке и собственно развязки оформился еще на начальной стадии работы. Эта довольно спешная достройка сюжета дала своеобразный эффект раздвоения хода времени в романе — интересный как сам по себе, так и преломлением в нем темы развода в ее связи с общей концепцией несчастья героини.

Речь идет о создании в марте 1876 года глав 7–13 Части 5, посвященных уединению Анны и Вронского в «небольшом итальянском городе» (387/5:7). В следующем же месяце эти главы увидели свет вместе со смежной и созданной тогда же сплоткой глав о Левине и Кити (5:14–20)[835]. За апрельским выпуском пролегла, как и в 1875 году, долгая, на сей раз восьмимесячная, пауза в сериализации. Сам этот выпуск, подобно ряду предыдущих, обрывался эффектно — символическим совпадением смерти брата Левина и новости о беременности Кити (как и в ОТ, то был еще не конец самой Части 5). Таким образом, во втором сезоне сериализации Левин и Кити, пройдя через признание друг другу в любви, сватовство, венчание, самую раннюю пору супружеских радостей и размолвок, достигали зачина того, что для их создателя и являлось настоящим браком. Для Анны же и Вронского, в финале Части 4 отправляющихся за границу, второй сезон оканчивался тем, что они уезжают из Италии обратно в Петербург, планируя провести предстоящее лето в Воздвиженском — «большом родовом имении Вронского» (404/5:13). Забегая вперед (современникам потребовалось ждать начала третьего сезона в декабре 1876 года), напомню, что сразу по возвращении из Италии Анна в Петербурге видится с сыном Сережей и переживает оскорбительный афронт в театре.

В генезисе романа итальянская интерлюдия не была заранее планировавшимся компонентом повествования. В венчающей Часть 4 сцене воссоединения «обязывающая» реплика Вронского Анне: «Мы поедем в Италию, ты поправишься» (409/4:23) — появилась в одной из самых поздних редакций, уже после того, как в текст главы были введены слова Анны об отказе от развода. Реплики еще нет в последней из сохранившихся черновых редакций сцены — верхнем слое рукописи 38, подробно рассмотренной нами в ее целости выше[836]. Текст рукописи, напомню, оканчивается лаконичным сообщением об отъезде Анны и Вронского за границу, но одновременно ли с добавлением этой концовки автор задумал включить само путешествие в фабулу романа — судить трудно[837].

Подразумеваемое репликой Вронского об Италии ближайшее развитие фабулы было достигнуто при помощи толстовского излюбленного приема — «пролога», самопредварения[838]. Он заключался в том, чтобы уже сочиненной (хотя бы вчерне) яркой, кульминационной сцене предпослать цепь приводящих к ней событий и положений, как бы отступить назад и реконструировать предысторию поворотного момента внутри собственного вымысла, соединив затем в финальной редакции нарратив и действие в хронологической последовательности. В данном случае таким моментом, взывавшим о предыстории, была волновавшая воображение Толстого и с самого начала просившаяся на бумагу сцена скандала в театре в Петербурге, первая версия которой, как отмечалось выше в гл. 2, была готова уже весной 1873 года[839]. Как доказывает В. А. Жданов, одной из композиционных целей Толстого при создании итальянских глав было «показать отношения Анны и Вронского в процессе начинавшегося охлаждения изнутри», а для того «замедлить действие» — так, чтобы грядущая сцена в театре, обнажающая предел запаса прочности в их отношениях, прочитывалась в должной перспективе[840]. Этому замедлению действия, требовавшему новых ситуаций и обстоятельств, мы обязаны, в частности, появлением несколько неожиданной в ОТ фигуры Вронского за мольбертом, словно бы материализовавшейся из тех ранних редакций Части 1 романа, где Удашев «прекрасно образован», отменно добродетелен и мягок нравом[841]. К слову, это от него окончательному Вронскому переходит одна из первых в романе реплик героя, произносимая с элегантной небрежностью, причем упоминаются в ней как раз средиземноморские впечатления: «Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время» (57/1:14)[842].

Насколько, однако, удалось автору согласовать замедление действия для двух героев с уже не вполне подвластным ему — после публикации половины романа — током времени в общем русле повествования? Взятая сама по себе, явная хронологическая разметка в окончательной редакции глав об Анне и Вронском в Частях 4 и 5 вроде бы вполне достоверна. Мы видим, что они уезжают из Петербурга за границу в начале второй весны по календарю романа[843]. Рассказ об их досугах в итальянском городке, в котором по приезде туда они «хотели поселиться на некоторое время», начинается с сообщения: «Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь <…>» — и чуть дальше в тексте это указание повторяется: «Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей <…>» (387, 388/5:7). Пребывание в городке, до отъезда в Россию, длится еще около месяца, а то и двух: в него вмещаются встреча пары с давним знакомцем Вронского Голенищевым; попытка Вронского написать портрет Анны и еще несколько картин, начиная от всплеска увлечения и кончая разочарованием в своей способности к живописи; знакомство с художником Михайловым и работа того над поразившим всех портретом Анны. Словом, прошло сколько-то времени: снятый палаццо, «средневековым» обликом которого они сначала восхищались, успел надоесть и «вдруг стал <…> очевидно стар и грязен <…>» (404/5:13).

Изъяны этой наружно исправной хронологии легче всего заметить из непрямых, непреднамеренных (или подсознательно преднамеренных) датирующих признаков[844] в последней — петербургской — трети Части 5, которую Толстой расширял и дорабатывал спустя месяцы после публикации первых двух третей, уже в конце осени 1876 года[845]. Начать с примет времени года: повидать Сережу Анна, только что вернувшаяся из‐за границы, приезжает в «шубке» (449/5:29); снимающей «шубку» же при входе в театр она предстает мысленному взору Вронского; да и наяву, когда тот позже Анны приезжает в театр, капельдинер снимает с него шубу, а в коридоре стоят два лакея «с шубами на руках <…>» (459/5:33). Курьезно много шуб для допущения, что Анна и Вронский вернулись в Петербург месяца через четыре после отъезда, то есть никак не раньше июля[846]. Между тем смена времен года, вообще природный фон действия, порой сливающийся с самим действием, занимают особое место в мире АК — отнюдь не «комнатного» романа. Эти приметы более чем согласуются с тем, что, вернувшись из Италии, Анна и Вронский застают пик светского сезона, когда «весь Петербург» съезжается послушать знаменитую певицу, — ясное указание на зиму или первую половину весны. Дополнительный штрих: в те же самые дни Каренин (о ком