Мура работала с Горьким над воспоминаниями о его друге, которые будут опубликованы по всему миру в переводах на многие языки. Смерть Ленина, писал он, «пронзила болью сердца тех, кто его знал»:

И если сгустится грозовая туча ненависти к нему, лжи и клеветы вокруг его имени – это не будет иметь никакого значения: нет таких сил, которые могут затмить факел, поднятый Лениным в душной непроглядной тьме охваченного паникой мира[590].

Опубликовав такое заявление, Горький вызвал раздражение советского правительства и возмущение русских эмигрантов повсюду. Как он мог написать такие слова о человеке, который вынудил столь многих из них бежать, спасая свою жизнь, спровоцировал бойню и запер в стране их родственников? Правительство продолжало посылать Горькому деньги, но он начал ощущать стеснение в средствах, а из-за враждебности своих соотечественников чувствовал себя изгоем больше чем когда-либо. Горький зарабатывал добрых десять тысяч долларов в год в виде гонораров, и, хотя мало тратил на себя, у него было много иждивенцев, и он никогда не отказывал ничьим просьбам[591].

Бывшая жена Горького Екатерина была послана Дзержинским в Сорренто, чтобы попытаться уговорить молодого Максима вернуться в Москву и работать в ЧК. Горький догадывался, что они используют сына в качестве наживки, чтобы заманить его назад. «Они думают, что я поеду за ним, – написал он Екатерине. – Но я не поеду ни за что на свете!»[592] Горький остался в Иль-Сорито, и коммуна продолжила свое существование.

Мура провела большую часть 1925 г. вдали от Горького. Она находилась в Париже, занимаясь его литературными делами, а затем перебралась в Берлин, где встретилась с Марией Андреевой. В июле она отдыхала с детьми в Ницце, где у ее сестры Аси и ее мужа – князя Василия Кочубея была небольшая квартира[593].

Она оставила Горького в подавленном настроении после серьезного разговора об их отношениях. Между ними происходили трения, и кризис нарастал. Он чувствовал, что все как-то изменилось, и отчаянно пытался удержать ее. Прошло четыре года – быть может, из-за обстоятельств их повседневной жизни в переполненной людьми коммуне, – но Горький ощущал все ту же беспомощную тягу к Муре, которую в свое время испытывал Локарт и которую начал испытывать Уэллс уже после их первой недели вместе.

Горький сказал ей, что она первая женщина, с которой он был по-настоящему искренним, и пожаловался, что в награду она дала ему соперничество и ссоры; он начал ощущать, что ничего уже не исправить[594]. Она уверила его, что, хотя их отношения уже прошли «юношеский» этап, ее чувства к нему остались неизменными[595]. Но он не успокаивался и был убежден, что Мура хочет уйти от него, и сказал ей, что жизнь без нее будет невыносима[596].

Их отношения подвергались давлению со всех сторон. На Горького продолжались нападки в русской эмигрантской прессе из-за его политических взглядов. «Беседа» все еще была запрещена в России. И Мура почти постоянно находилась в отъезде – по делам в Берлине, с детьми в Каллиярве или путешествовала по Европе. В квартире в Сорренто итальянская полиция провела обыск, а в сентябре арестовала Муру на короткий срок[597]. Здоровье Горького ухудшалось; он остро ощущал свой возраст и физическую деградацию и все больше чувствовал себя несчастным из-за пренебрежительного отношения к нему Муры, считая, что она влюблена в более молодого мужчину – таинственный объект, лишь единожды упомянутый прямо в их переписке как «Р», – который, очевидно, жил в Сорренто[598].

Он бранил ее за неискренность в своих письмах – иногда она писала откровенно, а в других случаях, по-видимому, хотела произвести впечатление, добивалась драматического эффекта. Такова была ее манера и тогда, и всегда. Когда она писала о своих чувствах, ее письма были торопливыми, а почерк неровным; но иногда она писала их аккуратно, выражая мысли и чувства, которые соответствовали ситуации, развертывающейся в ее жизни так, как она это видела. В душе Муры и в ее восприятии произведений Горького «художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта»[599]. Но для Горького художественная правда была ради искусства. В реальной жизни он хотел эмпирических фактов, он хотел и требовал искренности.

И он ее получил. 23 октября Мура выложила ему правду о своих чувствах. Она утверждала, что полюбила его в России и что это продолжалось и во время их пребывания в Зарове. А потом постепенно поняла, что больше не влюблена в него; любит, но не влюблена. Она старалась описать, что именно ушло, и коснулась своих чувств к Локарту – «что заставляет птиц петь, а человека – видеть Бога мысленным взором». Она ненавидела себя за то, что не чувствует восторга, находясь с Горьким, только нежность. «Я убедила себя, что все это не важно, что эту мучительную страсть можно подавить, но она продолжала расти». А затем Мура открыто сказала ему, что страстно желает «почувствовать, что моя жизнь снова осветилась той удивительной любовью, которая дает все и не требует ничего, и ради нее одной стоит жить. Такая любовь у меня была с Локартом и с вами – но она ушла». Без этого, оправдывалась она, «на что я гожусь, как вы можете нуждаться во мне?». По ее мнению, «оскорбительно принимать ваш восторг любви и не быть в состоянии петь с вами как один голос, не чувствовать возбуждения от ваших ласк». «Мой дорогой друг, – заключила она, – Бог знает, заставила ли я вас страдать; я заплатила за это в сто раз больше своими собственными страданиями»[600].