— Похоже война теперь никогда не оставит меня в покое, — с грустной улыбкой вздохнул Лико. — Но если раньше я сражался мечом на границах изведанного мира, то теперь мне придется сражаться словом в собственном доме.

— Таков удел каждой великой семьи, мой сын. Если она, конечно, хочет оставаться великой.

— Знаю. Просто сражаться с варварами мне нравилось больше. Это было честным и понятным делом. А тут… я два года не видел жену и впервые увидел сына, да и то — лишь мельком и издали. Я так долго мечтал взять его на руки, мечтал посмотреть в его глаза, увидеть его лицо, чтобы, наконец, убедиться в том, что он и вправду так на меня похож, как вы писали в письмах все эти месяцы. Но вместо этого я целый день выступаю, перед какими-то толпами, слушаю лживую лесть от благородных, которые даже не пытаются толком спрятать зависть или ненависть в своих глазах и так раз за разом, раз за разом. И чем слаще их речи, тем больше яда в их глазах.

— Просто ты пугаешь их своими свершениями, Лико. Твоя громкая победа, достигнутая вопреки всем стараниям доброй половины Синклита, поставила их в совсем непростое положение и нагнала такого страха, какого они не помнили десятилетиями. Об этом еще не говорят громко, но кое-кто из старейшин уже шепчется, что не ровен час и ты пойдёшь по стопам Патара Основателя. И, как и первый из Ардишей, перебьешь парочку знатных родов, а остальных либо переманишь на свою сторону, либо силой поставишь на колени.

— Так может мне и вправду стоит так поступить, а отец? — рассмеялся Лико, но Первый старейшина лишь смерил сына строгим взглядом. Он всё ещё оставался юношей. Смелым и храбрым мальчишкой, которому пора было превращаться в мужчину.

Пир казался бесконечным. Факиров сменяли танцовщицы и жонглёры, на место которых выходили певцы и поэты. Актерские труппы разыгрывали сцены важнейших вех победоносной войны, бессовестно приукрашивая и перевирая, ради превращения похода в величественный эпос. Следом публику развлекали состязания борцов и постановочные дуэли мечников, одетых в варварские шкуры и вычурные тайларские тораксы. Если на столе появлялось опустевшее блюдо, его тут же заполняла гора новых угощений. Опустевшие кувшины, менялись на новые, а кубки не пустовали ни единого мгновения. И чем больше вливали в себя вина гости, тем пафосное, многословнее, путанее и бессмысленнее становились их тосты и речи. А некоторых из гостей и вовсе приходилось уносить из-за стола.

Наконец, большие врата пиршественного зала распахнулись, и на огромном золотом блюде дюжина рабов внесла запечённого целиком гигантского харвенского тура. Весь круп лесного исполина был утыкан варварскими мечами самых разных форм и размеров, но выполненных столь тонко и искусно, что даже сложно было поверить, что это оружие создавалось дикарскими кузницами. И на каждой рукояти висел небольшой золотой рог, инкрустированный самоцветами.

При виде столь необычного угощения публика снова оживилась. Шето с улыбкой наблюдал, как огоньки жадности разгораются в замутненных глазах его гостей, что смотрели на драгоценные мечи и кубки. А самые трезвые из них, еще и пересчитав, похоже, понимали, что получающееся число удивительным образом совпадает с числом приглашенных старейшин.

Наступал ритуал дарения пирующих и тут Шето собирался окончательно покорить сердца своих дорогих гостей. Ведь следом за блюдом с запеченным туром в зал вошли три сотни молодых харвенских невольниц. Лучших из лучших, что были специально отобраны и привезены в столицу еще за несколько месяцев до окончательной победы. С тех пор они обучались служению, этикету и основам тайларен.

Одетые в дорогие меховые наряды, юные девы держали в руках золотые блюда с увесистыми кубками, полными монет и самоцветов, к которым и были прикованы тонкими цепями, отходившими от их золотых ошейников. В их глазах не было видно ни страха, ни гнева, как в недавно порабощенных дикарях — только полная покорность уготовленной им судьбе.

Когда они подходили к туру, слуги отрезали от запеченного зверя по щедрому куску мяса и, положив его на подносы, пронзали мечами. Девы же подносили угощения старейшинам, вставая возле них на колени, и протягивая им золотые рога, наполненные вином. Когда последняя из них заняла свое место, Шето вновь поднялся, тяжело опираясь на поручни своего кресла. Выпитое и съеденное тянули его вниз необозримой тяжестью, а мир уже слегка начинал кружиться, но долг и традиция требовали от него произнести еще одну, завершающую речь.

— Достопочтенные главы родов и их премногоуважаемые сыновья и родичи. Я безмерно счастлив, что в этот великий день, когда весь Кадиф и все государство празднует непревзойдённый триумф нашего оружия, вы пришли в мой дом, чтобы разделить со мной радость и те угощения, что милостью богов оказались на моем столе. Надеюсь, что были они не слишком уж скромными, — на этих словах по залу пронёсся смех. — В начале вечера, я обещал вам, что вы вкусите все плоды победы моего сына, так вот они перед вами, как отныне и вся харвенская земля! Ешьте же мясо их главного зверя с мечей их поверженных вождей, пока вам прислуживают их дочери. Отныне они принадлежат вам и только вам. Таковы дары нашей победы! Мои дары в честь…

— Это что, такая особая шутка?! — перебил его чей-то резкий голос.

Шето смолк и посмотрел в сторону того, кто посмел проявить столь неслыханное неуважение, прервав речь хозяина пира. Слева от него, через два десятка гостей слегка покачиваясь поднимался Кирот Кардариш.

— Вы чем-то недовольны, старейшина? — с холодной сталью в голосе процедил в миг взбодрившейся Шето. Происходившее было просто неслыханной дерзостью. Его, Первого старейшину перебили вовремя речи. Да еще где? В его собственном доме! На празднике в честь победы его сына! Да еще лет сто назад, когда нравы были не столь мягкими как сегодня, хозяин дома мог вполне законно убить гостя за такую дерзость.

— Оскорблен? Наверное, что так. Вы бы оскорбились, если бы вам прилюдно харкнули в харю, а господин Первый старейшина?

— Если вино сильно ударило вам в голову, то извольте сначала просыпаться, а потом делать заявления. Советую немедленно извиниться, и тогда, быть может…

— Не так уж много я и выпил, Первый старейшина. Но даже будь я хоть пьяным вусмерть и то бы не стал проглатывать такую наглую насмешку!

— Великие горести, Кардариш, извольте уже объясниться! Я не намерен и дальше терпеть это паясничество!

— Объясниться?! Мне? У вас, что потерялась табличка с записями кого и как вы оскорбили? Или ответственного за такие записи раба вы тоже швырнули кому-то мертвым на порог дома?

— Что это за чушь….

— Ах так то, что я говорю, кажется чушью Первому старейшине?! Ну, раз у вас отбило память, то я пожалуй напомню о вашем недавнем подарке!

Глава рода Кардаришей на удивление ловко выхватил поднесенный в дар короткий клинок. Серебряной молнией он взвился вверх, а потом вонзился прямо в шею стоявшей перед ним на коленях рабыни. Струя крови брызнула на стол и на гостей, оседая крупными алыми пятнами на их одеждах. Увидев расправу над сестрой по несчастью, рабыни тут же с визгом бросились в стороны, опрокидывая на старейшин и их сыновей угощения и посуду, к которой были прикованы цепями.