Я говорил Михаилу Павловичу, что с прибытием в Москву я немедленно навещу своего старого начальника А. П. Ермолова. Он с удовольствием вспомнил о нем, приказал ему кланяться и спросил, почему он не является к своей должности в Совет? На это я отвечал, что полагал сему причиной болезнь его.

Судили также о вновь изобретенном ружье Роберта, коему делали несколько опытов в Петербурге и признали весьма выгодным для введения в пехоте, потому что из него можно гораздо большее число выстрелов сделать в короткое время. Он желал узнать мое мнение. Я сказал, что введением сего ружья сделают совершенно противное тому, что надобно (ибо и ныне уже пехота наша без меры и надобности стреляет), что привычку сию надобно бы извести в войсках, а не усиливать оружием, дающим способ к сему; что у нас с сим ружьем войска перестанут драться, и не достанет никогда патронов. Он улыбнулся, но признал мысль сию справедливой. Наконец, собираясь на смотр в военные поселения, он встал, простился со мной и поехал; а вслед за ним и я, будучи весьма доволен двумя часами, проведенными в беседе великого князя, а еще более тем, что убедился в добрых свойствах его и в верном взгляде на предметы, который он, может быть, скрывает, пребывая в Петербурге.

На следующей станции я нашел Александра Марковича Полторацкого, коего повез в своей карете до Торжка.

24-го числа я приехал в Москву, где остановился у батюшки, приехавшего сюда из деревни. Я нашел его свежим и здоровым. Приезд мой его чрезвычайно обрадовал, и мы провели здесь время вместе до вчерашнего дня. Он выехал 8-го числа до рассвета и деревню. Масленицу я провел большей частью в разъездах и визитах, располагая уже заняться записками своими по окончании оных, с наступлением Великого поста. Когда я был в Собрании[218], общее внимание было обращено на меня, и сие, льстя самолюбию моему, без сомнения было одним из лучших награждений за труды мои и опасности, мною перенесенные. Но прежде всего я съездил с Иваном Павловичем Шиповым, через день после моего приезда сюда, к Алексею Петровичу Ермолову, который жил в деревне. Он был обрадован моему приезду; но мне казалось, что он опустился. Между разговорами с ним он советовал мне продолжать службу.

– Государь к тебе милостив, – сказал он, – и постоянен в своем расположении. Смотри на меня, например: сколько времени уже он на меня негодует, не переменяя своего мнения на мой счет!

А. П. Ермолов на днях в Москве был, где я с ним виделся.

С приездом же моим, когда я должен был присутствовать на похоронах жены Лукаша, умершей накануне моего прибытия[219], я также должен был испытывать и наступательные действия семейства М., ищущих настоятельным образом выдать за меня одну из дочерей, что и понудило меня отказаться почти явным образом от них. Безрассудные же поступки в сем случае матери расположили меня к ней совершенно иначе, чем прежде, и я убежден, что женщина сия соединяет в себе под личиной набожности самые дурные свойства.

27-го я возвращался от вечерни, у коей был по случаю тому, что говею, как получил повеление военного министра, коим он уведомляет меня, что государь требует, сколько можно поспешного возвращения моего в Петербург по надобности службы. Не зная содержания нового поручения, которое на меня, вероятно, возложат, я немедленно собрался ехать и сегодня выезжаю отсюда в Петербург.

С.-Петербурга, апреля 1-го

Я гнал и скакал без остановки, дабы скорее поспеть сюда, куда и приехал вчера 31 марта в 2 часа пополудни, пробыв в дороге менее трех суток. Приехав прямо к брату Мордвинову, я спросил его, не знал ли он причин, по коим меня вытребовали; но он ничего не знал.

Вчера же я явился к военному министру ввечеру. Заметно было, что он еще не забыл последней встречи нашей, сколько он ни старался скрыть своего неудовольствия на меня. После первых вопросов о моей поездке, он начал с того, что сказал мне о намерении государя назначить меня начальником штаба 1-й армии.

– Pour lе moment c’est une volonté ferme de l’Empereur, – сказал он.

Мне ничего не оставалось возражать.

– Cela vous prouve, – продолжал он, – combien l’Empereur est toujours bien disposé à votre égard, et c’est le moyen de parvenir au commandement d’un corps d’armée[220].

Я спросил его только, согласен ли сам фельдм[аршал] Сакен на сие назначение.

– Согласен и желает сего, – сказал граф Чернышев. – Вот как сие случилось; я вам расскажу все сие, но прошу никому о сем не говорить. Красовский, прибыв сюда, представляет докладной запиской в звание генерал-провиантмейстера полковника Ладинского и просит производства его по сему случаю в генерал-майоры (тот самый Ладинский, от коего я полк принимал…), и записка сия была написана от имени фельдмаршала. Фельдмаршал же на спрос отозвался, что он никогда не поручал сего Красовскому и что, напротив того, зная Ладинского с весьма дурной стороны, он ему уже давно приказывал выйти в отставку. Красовский же утверждает до сих пор, что фельдмаршал поручил ему сие сделать в Петербурге, в чем и трудно разобрать их. Но Красовский уже несколько раз делал подобные вещи, и так как ему нельзя было после того оставаться на сем месте, то я и писал к фельдмаршалу от имени государя, уведомляя, что Красовскому дано будет другое назначение, а ему предоставлялось избрать себе другого начальника штаба, что, впрочем, государь на сие место признавал только вас одного способным, на что фельдмаршал отозвался, что он будет весьма доволен таким назначением. Вы недолго останетесь на сем месте, ибо фельдмаршал стар и со дня на день может умереть.

Я изложил министру затруднения, которые предстоят на сем месте, управляемом интригами окружающих, но в самых умеренных и околичных выражениях. Он сам мне объяснил их, но уверял, что они не будут иметь никакого влияния на мою службу, и вскоре отпустил меня, сказав, что он доложит обо мне государю.

1-го я поехал являться к Бенкендорфу, который допрашивал меня долго, все что-нибудь о причинах, по коим меня потребовали, сказал ли мне что-нибудь военный министр на счет моего назначения, и стал мне говорить о месте начальника штаба в 1-й армии, описывая мне слабости и дряхлость Сакена, который, вопреки многим приглашениям и намекам государя, непременно хочет остаться на своем месте, в чем, продолжал он, мы должны видеть великодушие государя, уважающего старость и заслуги фельдмаршала.

– Левашову[221] ныне поручено было его пригласить в Петербург; но он решительно объявил, что считает себя обязанным до последней минуты жизни своей служить государю. Трудно разуверить старика в подобных мыслях. Как его убедишь в том, что он более служит в тягость, чем в пользу службы? А между тем государь не знает, как ему быть с ним. Вам в таком случае надобно будет дело вести. Красовский не умел себя держать: он отдавал от себя приказания, был груб с подчиненными и оскорбил Сакена своим поведением. Князь Меншиков с ним виделся и, услышав различные отзывы его о Красовском, пересказал о том государю, чего он, без сомнения, не должен был делать; но после случившегося между ними Красовскому более оставаться на сем месте нельзя, и я полагал, что вас для сего назначают. Не знаете ли вы чего иного о сем?