Совещавшись вчера и третьего дня с Нейдгардом и Орловым, как мне проситься в отпуск, я решился просить оного ныне на четыре месяца. Граф Орлов не сомневался, что прежде истечения сего времени я получу назначение, но в противном случае советовал мне приехать сюда к маневрам, что будет, впрочем, от меня зависеть, если бы я увидел, что мне без пользы надобно будет продолжать праздную и суетливую жизнь, которую я ныне веду. Орлов казался мне с добрыми намерениями ко мне и говорил, что в отсутствие мое он не упустит ничего из виду для пользы моей, и что я могу твердо полагаться на его участие.

Дня три тому назад на параде военный министр, который после случившегося между нами объяснения на меня все смотрел косо, подошел ко мне и заметил дружески, что я перестал ходить к нему. Сие было, помнится мне, 9-го числа. Решившись проситься в отпуск, я не мог сего сделать 10-го, ибо был в тот день с визитом у приехавшего 8-го числа из Варшавы фельдмаршала Паскевича, который принял меня очень хорошо. (Ввечеру того же дня я виделся с ним на балу австрийского посланника графа Фикельмонта, куда я был приглашен.)

10-го ввечеру я поехал к военному министру и просил его исходатайствовать мне отпуск на четыре месяца; он обещался доложить о сем государю. Разговор сей продолжался не более двух минут, и мы расстались; он казался недовольным.

Вчера, 11-го, было общее представление фельдмаршалу. Министр, вышедши от него, подошел ко мне и объявил с явным неудовольствием, как сие можно было заметить, что государь меня уволил по просьбе моей. Я не знал, на каком сие будет сделано основании, и не просил ни о сохранении содержания своего, ни о каких-либо преимуществах, желая просто удалиться сначала на время, а впоследствии, глядя на обстоятельства, может быть и совсем. В ожидании бумаг для отпуска сего или приказа, я оставался сегодня дома, как получил сего числа ввечеру письмо за номером от военного министра. Он уведомляет меня о согласии государя на отпуск мой, коему, однако же, срока не ограничивает, но вместе с тем уведомляет, что сего не будет в приказах; что государь надеется, что я возвращусь на службу при первом востребовании его, и что мне оставлено все содержание.

И так отпуск сей, означая милость ко мне государя, не дает мне спокойствия, которого я искал: я должен буду ежеминутно находиться в готовности явиться на службу и почти отложить мысли о спокойствии своем.

Вот три или четыре дня, как я получил отпуск свой уже письменно и все еще далек от выезда отсюда.

13-го я ездил в Военное министерство, дабы благодарить графа Чернышева и спросить, когда я могу откланяться государю. Мне сказали, что Чернышев болен и не будет в присутствии. Я поехал к нему; он меня не принял, а приказал извиниться болезнью жены своей, от которой он отойти не может.

14-го я опять поехал в министерство по той же надобности и дожидался долго министра, ибо не знали, будет ли он; наконец, видя, что он не едет, я зашел к Брискорну, правителю канцелярии его, который сказал мне, что граф не будет, и взялся ему сказать о моей надобности и кончить дело сие.

(14-го ввечеру я окрестил у Рёльи дочь с матерью его Xavier.)

Сегодня, 15-го я был наряжен дежурным и затруднялся, как быть, если получу вместе с тем и приказание быть у государя: ибо надобно было бы различно одеться в одном и другом случае. Но приказание явиться к государю, дабы откланяться, не приходило, и я отправился в обыкновенной форме к разводу. Когда я принимал от государя рапорты, ему поданные, он мне сказал только: «здравая желаю» и был, по-видимому, весел.

Соображаясь со вновь изданной инструкцией насчет службы генерал-адъютантов, в коей сказано, чтобы во время церемониального марша и представления ординарцев находиться на правой стороне государя, несколько отступя назад, я, для исполнения сего правила в точности, с начатием церемониального марша, встал, как было предписано, и очутился выше послов иностранных и фельдмаршала Паскевича. Государь, увидев сие, сделал мне знак стать ниже; сие было сделано без неудовольствия и с веселым видом. Я немедленно отъехал и стал ниже; но, соображаясь опять с той же инструкцией, в коей сказано, чтобы о всяком словесном приказании государя, относящемся до службы дежурных, доводить немедленно до сведения Бенкендорфа, я, по окончании развода, подошел к нему и доложил ему о сем. Бенкендорф сказал мне, что инструкция сия относилась до разводов, которые бывают на площади Михайловского замка, а не в Манеже. Как будто не все равно, что один, что другой, и притом же разводы на площади бывают только летом или весной, а зимой всегда в Манеже, для коего и инструкция сия в недавнем времени издана.

Государь перед выходом из Манежа подозвал меня и, пожав мне руку, сказал:

– Ты в отпуск едешь?

– Желал ехать, ваше величество.

– Однако же я надеюсь, что когда надобность встретится, то ты опять явишься на службу.

– Когда вашему величеству угодно будет.

– Тебе сколько надобно времени в Москве пробыть?

– Четыре месяца.

– Да, оно почти так и выйдет до нашего лагеря; у нас лагерь будет в июне месяце. Смотри же, если бы и срок твой не миновался к тому времени, то приезжай сюда[209].

– Слушаю, приеду, – был мой ответ.

И какой мог я другой дать? Но вместе с сим разрушаются все мои предположения. Я хотел пожить на свободе в Москве, объездить родных, заняться, упрочить сколько-нибудь будущность свою и возвратиться только по зову, когда бы встретилось для меня назначение; но теперь уже сему не бывать, и мне, как и теперь, доведется только жить настороже, в ожидании поминутно временной командировки или июня месяца, дабы явиться сюда, но что же – на лагерь, на маневры, коих я надеялся избежать, опасаясь, чтобы не поручили мне команду: ибо я никогда не был действующим лицом на сих маневрах, в коих трудно угадать, чего хотят, и когда надобно победить или положить оружие; время самое суетливое и беспокойное, издержки, против коих целое состояние едва ли может устоять. И одна надежда моя осталась только та, что в течение сих трех, а уже не четырех, месяцев могут произойти какие-нибудь непредвиденные перемены.

Но прежде всего мне предстоит еще отсюда выбраться, и вот уже три дня, как я без пользы бьюсь и езжу, чтоб попасть к государю, недоступному, потому что у графини Чернышевой болят зубы; а то идти другим путем может меня завлечь в различные интриги и неудовольствия, коих должно всячески стараться избегать.

Но сим еще не кончился мой день. Я виделся на разводе, до приезда государя, с графом Орловым и сказал ему о преимуществах, предоставленных мне при отпуске и о затруднениях, которые я встречаю дойти до государя, дабы откланяться. Он советовал мне написать письмо к графу Чернышеву, если он меня не принимал, благодарить его за участие и спросить, когда мне к государю представиться. Эта мера хорошая, сказал он, ибо Чернышев по характеру своему не расположен кому-либо сделать услуги, и в этом случае он поступил не по обычаю своему; а письмо нужно: оно все прикроет и накинет, как бы покрывало на все случившееся. Слова сии были сказаны не в пользу Чернышева и так решительно, что они подали мне повод думать, что обстоятельства Чернышева не в самом лучшем состоянии, в чем я, впрочем, может быть, и ошибаюсь; но сие состояние домоседства, в коем он ныне находится, не может быть без каких-либо причин иных, кроме зубной боли его жены.