— Как посмели вы, полковник, принимать сии бумаги мерзостные, для чести шведской неприемлимые, — обрушился на него Левенгаупт. — Я зачем вас посылал? Я наделял вас полномочиями вступать в переговоры с Императрицей русской? Или вы уже за риксдаг наш решаете, что посланником сделались? — Арестовали беднягу Лагеркранца, в Стокгольм отправили под караулом усиленным. Только недругов добавил себе Левенгаупт поступком этим, ибо популярен был полковник среди офицерства шведского.

А манифест Елизаветы Петровны дошел до войска. Брожение сильное вызвал. Одно спасло шведов — так это рейды жестокие казачьи да гусарские по деревням и погостам финским. Свели на нет они манифест Царский, обещавший защиту всем, кто покорится воле престола Русского.

Веселовский с драгунами своими всю зиму, почитай, у матери в Хийтоле отквартировал. С ними же и казаки лощилинские стояли. Правда, разъезды посылали регулярно в пределы финские. Но больше для караулов, да разведки тайной. Поисков разорительных ввиду перемирия заключенного не отряжали. Все свыклись с жизнью мирной, бытом наполненной.

Лощилин нарадоваться не мог. Миитта с сыном тож привыкали к судьбе новой. Вокруг жили карелы православные, на одном языке с ними говорившие. Все не так одиноко. Да и русский понимать научились со временем. Казаки да драгуны, столь набегами страшные, оказались людьми простыми, даже душевными. Пели песни вечерами долгими, темными. Повенчались Миитта с Данилой в той же самой старой церкви в Тиуруле, что с детства знакома была Веселовскому. Сама «молодая» и веру приняла православную, Марией в крещении новом стала. А Пекку не неволили в том. Время само все расставит, да и то — не басурманин же он. Лощилин сам учил сына рубке сабельной, коей владел виртуозно, и выездке конной, в чем казаки кочевникам не уступали. Пекка учеником оказался весьма способным. Холодок, изначально в груди таившийся, улетучился, уступил место уважению заслуженному. Видел сын, как грозные казаки слушались отца его безропотно. Гордость чувствовал.

Зашел как-то Лощилин в избу к Веселовскому, голову обнажил, на образа перекрестился:

— Милости просим, Данила Иванович, заходи, заходи, раздевайся, — мать радушно казака встретила.

— Давай, давай, атаман, — Веселовский поднялся из-за стола, книгами разными заваленного. — Мы с матушкой зараз ужинать собирались. Гостем будешь. А что ж один-то, без жены, без сына?

— Да об них и поговорить хотел, Алексей Иванович, подумать вместе.

— Ну и поговорим, яства мыслям не помеха. На сытый живот и думается легче.

Скинул казак полушубок, сел на лавку за стол широкий. Потрапезничали вместе.

— Что за дума тяжкая мучает тебя, атаман? Заприметил я, что невесел ты нынче? — спросил Веселовский, когда мать одних их оставила.

— Прав ты, Алексей Иванович, — кивнул головой. — На душе у меня тяжко. Да и Мария моя тож беспокоится.

— В чем кручина-то?

— Весна уж скоро. Знать, походы новые, партии да поиски по деревням чухонским. То ведь единоверцы ее да сына моего. Сам разумею, что не враги нам они. Хрестьяне мирные. А нас вновь пошлют разорение им чинить, дабы шведам не помогали. А куда им деться-то, шведы грабят, наши грабят. Казачки-то мои ищо ладно, их я и приструнить могу, а других, а калмыков диких? Ране, коль семьи у меня не было, так и не задумывался много… Приказ сполнял бы. А теперича…, — рукой махнул обреченно. Веселовский слушал не перебивая, внимательно.

— Ведь не басурмане они, хоть и не православные, но тож в Христа да Богородицу веруют. Вот и маюсь я, — замолчал. Веселовский подумал и высказался:

— Ты поезжай-ка, брат, с полковником своим поговори. С Себряковым. Может, что и придумаете вместе. Если надобно будет, я к полковнику Каркателю съезжу, в Кексгольм. Он начальник наш общий бригадный. Его попрошу.

— Что скажу-то я Сидору Ивановичу? Что воевать не может сотник Лощилин? Срам! — головой замотал казак.

— Срам воевать с крестьянами мирными, кои вдруг заместо врагов сделались. Ты что думаешь, мне сие занятие по душе? — строго спросил Веселовский.

— Да знаю; что нет.

— Вот и обскажи атаману своему все как есть! Жену обрел, сына собственного в плен взял, что ж теперь-то?

— Ладно, — казак поднялся, — спаси Бог на добром слове твоем. Так и сделаю. Может, и уберет атаман наш меня от греха лишнего.

И в правду, выслушал Сидор Себряков своего сотника верного. Задумался. Долго бороду гладил густую, с проседью. Молвил:

— Вот что, Данила, я удумал. Обоз я на Дон отправлять собирался. С ним и пойдешь. Казаков раненых до городков наших сопроводить надобно. А то помрут в госпиталях военных, залечат их насмерть лекари. На Дон им нужно. Старики наши травами да настоями разными выходят. Заодно и добычу воинскую казачью доставите. Потому, — атаман припечатал стол ладонью широкой, — пойдешь с ними. С охранением. И женка твоя с сыном на Дон поедут. Посему быть, сотник. Исполняй наказ атаманский.

В пояс поклонился ему Лощилин.

— Век не забуду благодати вашей, Сидор Иванович.

— Погодь благодарить-то, — усмехнулся в бороду хитро. — Не навсегда отсылаю. На Дону пополнение соберешь, заместо раненных да погибших, по весне следующей, может, и понадобится. Сам и приведешь тогда. А может, и война кончится. Давай, Данила, на-конь, обоз собирай. Бумаги я у генерала Фермора справлю.

— А коль прознают, что сын-то мой, навроде б, чухонец пленный?

— Аль запамятовал, Данила, — посерьезнел атаман, — как предки наши завещали, что с Дону выдачи нету? Мы, казаки, сильны тем, что хоть и подданные царицы нашей, но вольностями дорожим своими. Как круг решит, так оно и будет. А на войне закон — слово атаманское. И в дела наши унутренние ни генералы, ни воеводы царские не лезут. Не указ они нам. Иди, сполняй то, что сказано.

— Спасибо, атаман. — Еще раз поклонился казак и, окрыленный, из избы вылетел опрометью.

Эх, вовремя уезжал Лощилин. Попрощались они с Веселовским по-братски, обнялись на прощание. Матушка Алешина всплакнула, как водится. Казаки остававшиеся столпились, весточки атаману своему совали — родным на Дон передать.

— Свидимся ли вновь, капитан? — загрустил казак.

— Уж чего-чего, а года без войны не бывает. Хорошо в России нашей матушке! Где-нибудь да дерутся, — отшутился Веселовский. — А коль война, дак разве без нас обойдутся, Данила?

Еще долго стоял капитан, обняв свою матушку, все вослед смотрели, руками махали. Миитта на санях крестьянских, скарбом нехитрым груженных, отъехала, а сын с отцом верхами. Путь их лежал в крепость Кексгольмскую, где обоз казачий собирался. Лощилин тож часто оборачивался, с коня кланялся, шапку сняв. За него остался над казаками старшинствовать Епифан Зайцев.

А война «малая» в поисках да партиях продолжалась.

От Олонца тучей грозной ворвался на земли чухонские атаман Иван Матвеевич Краснощеков. Растеклись казаки да калмыки ручейками тонкими по тропинкам лесным, в снегу протоптанным. Врывались в деревни, огню все предавали. Жители спасались заранее. На лыжах, прямо по сугробам шли. Крупный скот с собой в лес забирали, птицу домашнюю да овец со свиньями бросали. Да далеко уйдешь-то по снегу глубокому?