— Такбир!

— Аллаху Акбар! — выдыхает строй

— Такбир! — кричит мулла изо всех сил

— Аллаху Акбар! — кричат воины джихада, подняв в качестве подтверждении своей принадлежности к исламу указательный палец левой руки. Это означает — Аллах один, и нет ему сотоварища…

— Такбир!!!

— Аллаху Акбар!!! — гремит в горах

* * *

— Такбир!

— Аллаху Акбар!

Рыжий бородач, по имени Лайам О’Нил сторожко обернулся, положив руку на рубчатую, обернутую черной диэлектрической изолентой рукоятку канадского Браунинга. Идущий по тропинке человек — поднял руки шутливо

— Эй, это всего лишь я.

— Не подходи так…

— Перестань, рыжий — рассмеялся Гордон Колдфильд, бывший гвардеец пулеметного полка[143] — ты совсем психом стал.

— Слышишь? — кивнул назад шотландец — станешь от этого психом.

— Эй! Они же на нашей стороне…

— Пока брат. Пока.

Говорить особенно было не о чем. Они стояли над стофутовыми обрывом и смотрели, как солнце красное от крови, не той что пролилась, а той, что обежала пролиться — подстреленным чибисом падает на землю.

— Будешь? — гвардеец достал сигариллы в металлической коробке, внушительно потряс

— Кубинские?

— Они самые, брат. Настоящие Партагас, не фуфло какое-нибудь…

Шотландец помял сигариллу в пальцах

— Знаешь, друг…

— А?

Шотландец сунул сигариллу в рот.

— Да нет. Ничего…

Этот человек подошел к Велехову, когда тот, расплескивая скопившуюся злобу, собирался ехать в город. Третий день он пребывал при штабе походного атамана, третий день — пытался решить вопросы, которые надо было решить — в ожидании, пока вышедший из Басры пароход привезет положенное снаряжение — и третий день чувствовал, как его медленно засасывает мелкая и мерзкая трясина. Все одно и то же — и везде одно и то же. На языке казенном — обюрокрачивание и формализм, на языке казачьем — приличными словами и не скажешь. От любых предложений — открещивались, трясли бородами — мол, к старине надо лепиться, как деды делали, так и нам положено. Хотя пулемет — Хайрем Стивен Максим изобрел почитай полвека назад, и только один хорошо укрепившийся пулеметный расчет с достаточным количеством припасов — способен остановить атаку кавалерийского эскадрона. А самолет — способен только пройдя на низкой высоте, так испугать лошадей, что эскадрон и без единого выстрела станет небоеспособным. Но нет же — все к старине лепятся, не понимая, что еще немного — и казаки станут просто ряжеными, а не военной силой[144]. Как скоморохи на ярмарке.

У машины, едва ли не потрескивающей от нестерпимого зноя — Велехова окликнул человек. Одет он был не по форме — некое ее подобие, грубая, местного раскроя ткань, цвета среднего между желтым и коричневым — как этот цвет назывался, стыдливо умолчим. Вместо головного убора — что-то вроде капюшона, из той же ткани, ободранного. Единственно, что роднит сего странного, непонятно как попавшего человека с казаками — короткие, обрезанные офицерские сапоги. Один глаз — закрыт черной повязкой, как у пирата, на лице — виден шрам, извилистый, свежий, еще не успевший потемнеть под солнцем.

В целом — человек выглядел настолько похожим на бандита с большой дороги, что Велехов машинально коснулся гладкой стали Маузера, висящего у бедра.

— Хорунжий Велехов? — спросил неизвестный, топчась у машины

— Честь имею… — сухо ответил Велехов

— Старший урядник Волков. Дело до вас имею, господин хорунжий…

Велехов выразительно посмотрел на небо. Пекло и в самом деле изрядно, и дневной сон — здесь святое. Без оного — и солнечный удар запросто…

— Так то оно так, да лучше по дороге поговорить. У меня машина, господин хорунжий…

Здорово…

Казак, больше похожий на бандита — доверия не внушал, еще больше — не внушало доверия то, что у него была машина. Спросить кого, справки наводить — не лучшее решение, признак трусости, да и неуважение.

— Войска какого?

— Донского, ваше благородие…

— А станицы?

— Цыганами кличут, ваше благородие…

Цыгане…

Лишние люди этого не знали. Цыганами — кликали казаков со станицы Кумшацкой, людей весьма и весьма отчаянных. Пошло это ровно с тех самых пор, как казаки собрались, ожидая архиерея — а вместо него на телеге вкатил цыган, что было немалым срамом. Казаки цыгана побили смертным боем — но кличка осталась, обидная кстати. И никто лишний — ее знать не мог, на Востоке — тем более. Разве только услыхали где — да казаки таким не хвастают, наоборот — могут и морду набить…

— Какое я тебе благородие. Пошли, что ли…

На проходной, под пулеметами — и в самом деле стоял автомобиль, без водителя. И весьма даже знатный автомобиль — Мерседес, африканского образца, проходимый и неприхотливый, но стоящий — жуть. Старший урядник Волков — легко подтянулся на руках, маханул в машину. Сидения — изначально, немцы обтягивали их химической кожей[145] — кто-то заботливо обтянул старым парашютным шелком. Что же, предусмотрительно, весьма предусмотрительно…

— Тягать то не придется… — спросил Велехов, устраиваясь рядом, и мельком примечая, что на дуге безопасности — есть место для крепления пулемета, а самого пулемета нет.

— Не… Новье почти, только пригнали…

Немецкий конь и в самом деле не подвел — рыкнул, забурчал мотором. В ворота, поднимая пыль, прошла Татра, следом, соблюдая некую дистанцию, тронулись они. Старший урядник натянул очки, наподобие мотоциклетных — от пыли. Хорунжий — просто прикрыл глаза…

— Куда едем то?

— А до порта. Там и посвежее, и лишних ушей нет…

* * *

— Слыхал я, месть вы мстить приехали, господин хорунжий…