На счастье, недалеко от берега обнаружили ветхую избушку, забили щели мхом, на крышу накидали песка, натащили брёвен-плавника, пристроили баньку. А вскоре ударили морозы. К середине сентября стужа была уже лютая. Бухту покрыл лёд. Теперь больше всего Пахтусов заботился о том, чтобы уберечь людей от цинги.

— У зимовщика должно быть три правила: чистота, движение и бодрость духа! — повторял он своим подчинённым. — Иначе смерть!

Ежедневно экспедиция отправлялась в длительные прогулки, ставили ловушки-кулёмы на песцов, шили одежду. Да мало ли было дел!

Не забывали полярники и об основной работе: каждые два часа Пахтусов с Крапивиным записывали сведения о направлении ветра, замеряли давление, температуру.

В самом начале зимовки удалось подстрелить трёх оленей из проходившего мимо большого стада. Это позволило надолго запастись хорошим мясом. Захаживали на зимовье и медведи. По воскресеньям, сев в кружок, читали общую молитву, пели песни. Питались так утром горячий сбитень, в обед мясо с кашей, вечером чай.

Как-то днём с берега прибежал взволнованный Крапивин:

— Пётр Кузьмич! — закричал он с порога. — Беда! Вода с моря пошла!

Все выскочили из избы. В бухте нагоняемая ветром волна ломала лёд и уже заливала прибрежные камни. Через несколько минут она достигла карбаса и стала с силой бить его о скалы, ломая днище.

— За мной! — крикнул Пахтусов. — Погибнет бот, погибнем все!

С неимоверным трудом в конце концов удалось спустить судно на воду, а затем перетянуть в более безопасное место.

Над Новой Землёй ещё бушевали яростные весенние метели, а Пахтусов уже повёл своих людей пешком на топографическую съёмку берега. В марте положили на карту Никольский Шар. Тогда же едва не погибли. Когда группа была в пути, разразилась страшная пурга, которая погребла Пахтусова с двумя матросами под толщей снега. Жуткий холод сковывал тесно прижавшиеся друг к дружке тела, мучила жажда Так прошли сутки, за ними вторые… «Мы потеряли всю надежду на спасение… — вспоминал позже об этих страшных часах отважный подпоручик. — Тщетно мы держали по свинцовой пуле во рту; сначала, казалось, жажда несколько утихла, но через несколько минут возродилась она с ещё большей силой. Наконец мне пришла мысль, что снег можно растопить в кружке за пазухой. И не более как через полчаса достал я таким образом чарки полторы воды, которая в то время была для меня столь драгоценна, что, казалось, не отдал бы её ни за какие миллионы». Лишь на исходе третьих суток, когда наконец стих ветер, люди смогли вернуться в зимовье. Отогрелись, отлежались и через несколько дней снова в путь.

В один из таких походов, где-то в сотне миль от зимовья, обнаружили они старую избу, а подле — сломанный деревянный крест. Стерев с него снег, Пахтусов прочитал:

— Кормщик Савва Феофанов!

Ниже была дата «1742 году июля 9 дня». Бухту, в которой была найдена изба, он так и назвал — Саввина губа. Таким это название осталось и до наших дней.

В июле продолжили плавание на карбасе. А затем началась цинга, унёсшая жизни двух матросов. Снова попали в сжатие льда, едва не раздавившее судно. Но вопреки всем испытаниям на карте появлялись всё новые и новые бухты и острова, заливы и реки.

Наконец, в один из дней вперёдсмотрящий матрос закричал:

— Залив! Вижу огромный залив!

— Это не залив! — констатировал Пахтусов, сделав расчёты. — Это Маточкин Шар! Мы обошли Южный остров!

— Ура! — кричали матросы. — Половина дела сделана!

Но радоваться долго не пришлось. Погода резко испортилась, и карбас, тяжело зарываясь в воду, едва продвигался вперёд. А с севера уже налетали первые снежные заряды — предвестники новой зимы. Пахтусов собрал команду. Решали, что делать дальше.

Вначале высказывались матросы, затем — кто чином постарше. Последним взял слово командир.

— Вот что, ребята! — сказал он, с грустью оглядев своих товарищей. — Идти далее — значит снова зимовать. Но на вторую зимовку у нас ни припасов, ни сил нет. До следующего лета нам не дотянуть. Будем поворачивать домой.

Но и обратный путь был нелёгок. Не вынесши тягот и лишений, умер ещё один матрос. В Баренцевом море карбас снова попал в жестокий шторм. «Представьте себе, — писал в те дни в своём путевом дневнике подпоручик, — среди необозримого океана под небом, покрытым чёрными облаками, маленький наш бот, осыпаемый брызгами волн, то сильно бросаемый на хребет вала, то поглощаемый бездною…»

Пытались пристать в устье Печоры, но были выброшены на мель. Кое-как снялись, однако вскоре снова оказались на камнях. На пределе сил спасли судно — и опять камни… В трюме ходили волны, пробоины не успевали заделывать, но и на этот раз Пахтусов с товарищами снял судно с мели. Но вот впереди показалась река Печора, домишки промышленников, маленькая бревенчатая пристань. Всё, плавание завершено! Когда мореплаватели сошли на землю, то сил идти уже не было. Они отдали всех себя, до донышка!

А едва подпоручик пришёл в себя, собрал он карты, журналы, засунул их в мешок дорожный, попрощался с командой, которую оставлял на попечение кондуктора Крапивина, и отправился в долгий путь. Более полутора месяцев кочевал по стойбищам самоедов, от семьи к семье, от чума к чуму. День и ночь верхом на оленях. Так добрался до Мезени, а оттуда уже прямиком в Архангельск.

Появление Пахтусова вызвало в городе восторг небывалый. Там уже давно потеряли всякую надежду дождаться мореплавателей живыми. Радость же самого подпоручика была омрачена: известий об отряде Кротова всё ещё не было…

Не успел подпоручик отдышаться как следует, снова дорога На этот раз в Петербург. В Морском министерстве покорителя полярных морей встречали радушно. Седые адмиралы снисходительно похлопывали штурмана по плечу, вот, дескать, и мы такими же героями когда-то были. Пахтусов не возражал: довольны старики — и ладно. Особо приятна была встреча с капитаном 1-го ранга Фёдором Литке, начальником только что завершившейся кругосветной экспедиции, а ныне воспитателем великого князя Константина. В своё время Литке четыре года отдал новоземельским экспедициям. О, им было о чём поговорить, двум колумбам российского флота!

В Гидрографическом департаменте бумаги его разве что не нюхали. И так глядели, и этак.

— Будто не на зыбком боте, а на доске графической всё ладно выведено! — удивлялись.

О плавании Пахтусова заговорили сразу и все. Ещё вчера никому не известный штурманский подпоручик мгновенно стал столичной знаменитостью. Начали, как в таких случаях бывает, зазывать его на обеды да балы в салоны модные. Но подпоручик свободное время проводил в книжных лавках, где на последние деньги скупал книжки по астрономии и минералогии, зоологии и ботанике. Усиленно посещал кунсткамеру. Времени было у Пахтусова до обидного мало, и он очень торопился.

Докладывая на учёном совете об итогах своей экспедиции, Пахтусов поставил вопрос о её продолжении.

— Пока не завершена опись побережья новоземельского до крайнего северного мыса Желания, нельзя говорить об окончании нашего дела! — горячо убеждал он седовласых учёных мужей. — К тому же надобно торопиться весьма. Возможно, что живы ещё где-то на зимовье люди отряда лейтенанта Кротова, и в нынешнее лето их надо непременно сыскать!