Распахнулась дверь, и в комнату вошел Василий. Врач отпрянул, выпрямился и отступил на шаг. На лице Василия отразилось недовольство.

— Она не ранена. Вам незачем находиться здесь.

— Я всего лишь хотел в этом убедиться.

— Можете быть свободны.

Зарубин взял свой чемоданчик и вышел. Василий закрыл решетку. Он присел на корточки рядом с Раисой, заметив слезы у нее на глазах.

— Ты сильная женщина. И, наверное, думаешь, что выдержишь. Я понимаю твое желание сохранить верность мужу.

— Правда?

— Нет, неправда. Не понимаю. Я хочу сказать, что тебе же будет лучше, если ты прямо сейчас расскажешь мне все. Ты считаешь меня чудовищем. Но знаешь ли ты, у кого я научился быть таким? У твоего мужа, и он повторял эти самые слова подозреваемым перед тем, как их начинали пытать, — иногда в этой самой комнате. Он, кстати, искренне верил в свою правоту, если хочешь знать.

Раиса смотрела на привлекательные черты этого мужчины и силилась понять, как и на вокзале несколько месяцев назад, почему он выглядит уродом. Глаза его оставались тусклыми, но не безжизненными или глупыми, а очень-очень холодными.

— Я расскажу вам все.

— Но будет ли этого достаточно?

* * *

Льву следовало поберечь силы до того момента, когда у него появится возможность действовать. Но этот момент все никак не наступал. Он видел слишком многих заключенных, которые напрасно расходовали энергию, стуча кулаками в двери, крича и безостановочно расхаживая по крошечным камерам. В то время он удивлялся тому, что они не могут понять тщеты своих усилий. И только теперь, оказавшись в аналогичном положении, он на собственной шкуре испытал, что они чувствовали. Тело его как будто страдало от аллергии на замкнутое и ограниченное пространство. Это не имело ничего общего с логикой или здравым смыслом. Он просто не мог сидеть на месте и ничего не делать. Вместо этого он отчаянно старался освободиться от пут, пока запястья у него не начали кровоточить. Какая-то часть его искренне верила в то, что он способен разорвать цепи, хотя он собственными глазами видел сотни мужчин и женщин, прикованных ими, и они ни разу не порвались. Согреваемый мыслями о грандиозном побеге, он старательно игнорировал тот факт, что подобная надежда была так же опасна, как и любые пытки, которые могли применить к нему.

В камеру вошел Василий и знаком показал охраннику, чтобы тот поставил стул напротив Льва. Охранник повиновался, разместив его вне пределов досягаемости узника. Их колени почти соприкасались. Василий уставился на Льва, глядя, как тот бьется в путах, силясь разорвать их.

— Расслабься, с твоей женой не случилось ничего плохого. Она в соседней камере.

Василий жестом указал охраннику на решетку. Тот открыл ее. Василий крикнул:

— Раиса, скажи что-нибудь мужу. Он беспокоится о тебе.

Голос Раисы долетел до него слабым эхом:

— Лев?

Лев откинулся на спинку кресла, оставив попытки освободиться. Но, прежде чем он успел ответить, охранник с лязгом захлопнул решетку. Лев взглянул на Василия.

— Нет смысла мучить нас обоих. Ты сам знаешь, сколько пыток я видел собственными глазами. Я прекрасно понимаю, что мне нет никакого резона молчать. Задавай мне любые вопросы, я отвечу.

— Но мне и так уже все известно. Я прочел собранные тобой документы. Я разговаривал с генералом Нестеровым. Он очень хотел, чтобы его дети не оказались в сиротском приюте. Раиса подтвердила все, что он мне рассказал. Так что у меня к тебе всего один вопрос. Ради чего?

Лев ничего не понимал. Но пыл его угас. Он готов был сказать все, что хотел услышать от него этот человек. И он заговорил, как провинившийся школьник, обращающийся к учителю:

— Прости меня. Я не хотел никого оскорбить. Я не понимаю. Ты спрашиваешь, ради чего…

— Ради чего ты рисковал тем немногим, что у тебя еще оставалось, той малостью, что мы позволили тебе сохранить? Ради какой-то нелепой идеи?

— Ты имеешь в виду убийства?

— Они были раскрыты, все до единого.

Лев не ответил.

— Ты не веришь этому, верно? Ты до сих пор считаешь, что какой-то человек или группа людей убивает советских мальчиков и девочек без разбору по всей стране?

— Я ошибался. У меня была гипотеза. Она была неверной. Я отказываюсь от нее. Я подпишу отречение, признание вины.

— Ты признаешь, что виновен в самом тяжком преступлении — антисоветской агитации. Это все похоже на западный пропагандистский трюк, Лев. Это я могу понять. Если ты работаешь на Запад, тогда ты предатель. Наверное, они пообещали тебе деньги, власть, все то, чего ты лишился. Это, по крайней мере, я еще могу понять. Так все дело только в этом?

— Нет.

— И вот это меня беспокоит. Это значит, что ты искренне верил в то, что эти убийства связаны между собой, а не совершены бродягами, извращенцами, пьяницами или асоциальными элементами. Это — безумие, если называть вещи своими именами. Я работал с тобой. Я знаю, каким педантом ты был. Говоря откровенно, я даже восхищался тобой. То есть восхищался до того, как ты потерял голову из-за своей жены. Поэтому, когда мне доложили о твоих новых приключениях, я поначалу просто не поверил.

— У меня был одна гипотеза. Она оказалась ошибочной. Не знаю, что еще можно сказать.

— Зачем кому-либо убивать этих детей?

Лев уставился на человека, сидящего напротив, на мужчину, который хотел убить двоих детей только за то, что их родители были дружны с ветеринаром. Он бы выстрелил им в затылок и не нашел в этом ничего страшного. Тем не менее Василий, кажется, искренне недоумевал.

Зачем кому-то убивать этих детей?

Он убивал направо и налево, ничуть не меньше человека, которого искал Лев, а может, даже больше. Но, очевидно, логика этих преступлений поставила его в тупик. Или он не мог уразуметь, почему, если кому-то хотелось убивать, этот кто-то не поступал на службу в МГБ или охранником в ГУЛАГ? Если так, тогда Лев вполне понимал его. Если существовала масса законных и легальных возможностей удовлетворить свою склонность к жестокости и насилию, то зачем прибегать к беззаконию? Но дело было совсем не в этом.

Дети.

Василия смущало то, что у всех этих преступлений на первый взгляд отсутствовал мотив. Не то чтобы он не мог представить себе убийство ребенка. Но в чем смысл? Ради чего убивать? Не было никакой государственной необходимости убивать этих детей, не существовало никаких указаний на то, что их смерть послужит общему великому делу. Их смерть не сулила материальных благ. И вот этого понять Василий был не в силах.

Лев повторил:

— У меня была одна теория. Я ошибался.

— Наверное, изгнание из Москвы, отлучение от могущественной организации, беззаветному служению которой ты отдал столько лет, стало для тебя бóльшим шоком, чем мы ожидали. В конце концов, ты гордый и самолюбивый человек. Очевидно, ты повредился в уме. Вот почему я помогу тебе, Лев.