…А ступени бегут вниз, много их, но я знаю – все равно кончатся, во двор выведут, к тем самым воротам.

– Да разве я жив, дон Хорхе? – вздыхаю. – В Супреме я, в аду самом. Вот вздернут завтра меня на дыбу… То есть и не завтра уже – сегодня.

Остановился рыцарь, ненадолго, на малый миг всего. Остановился, на меня поглядел.

– Ну и что, сеньор Гевара? Ведь это всего лишь Смерть. Разве мы с вами бессмертны?

Сглотнул я даже от слов таких. Оно верно, конечно…

– Я мог бы обмануть Смерть, сеньор Гевара, не послушаться своего короля – и самому стать изменником. Но тогда в следующий раз мне и вправду стало бы страшно. А сейчас – чего бояться?

Ох, и не понравились мне его слова!

– А сеньорита Инесса? – говорю. – Ей-то зачем было гибнуть? Ведь не просто сгинула она – душу свою бессмертную погубила. Душу, сеньор!

Вновь остановился он, дон Хорхе, головой качнул – медленно так, веско.

– Нет! Не погубила. Разве лучше было ей отдаться в руки врагов веры христианской нашей? Разве не сказал Христос: тот, кто не побоится погубить душу ради Меня, – спасется?

…Неужто и вправду – сказал?

А каменные ступени бегут – вниз, вниз, вниз… Нет, не бегут уже – кончились, двор перед нами, ворота.

Белым жалом вырвался меч из ножен. Улыбнулся дон Хорхе:

– Вам пора, сеньор Гевара! Там впереди – моя Смерть. Она не страшнее вашей. Считайте, что ее уже нет. Душу губят не тогда, когда нарушают древние заповеди. Душу просто губят! Не погубите…

– Постойте, сеньор, погодите! – заспешил я. – Объяснили бы хоть, кто вы? Призрак ли, человек ли живой? И вы, и сеньорита? Ведь, говорят, и замка вашего, Анкоры, нет уже, и вас самих…

Не договорил, потому как плохо получилось. И вновь усмехнулся дон Хорхе:

– Тебе решать, Игнасио. Тебе!

Мне?!

Хотел переспросить (видать, ослышался – или сеньор Новерадо оговорился). Поздно! Только свет факелов перед глазами – неровный, теплый. А после и он пропал.

Тьма!

Черная, ледяная, могильная – подступила, окутала, в горло забилась…

Так почему же мне не страшно?

– Жалко мне тебя, Гевара! – вздохнул фра Луне. – Ведь живой ты человек, и душа у тебя христианская. Как же тебя не пожалеть, сын мой!

Все там же мы – в подвале. Да только брат Луне опять переменился. Вчера путал, за язык ловил. А вот сегодня – жалеть принялся.

– Погибнешь ты, сын мой. Сам погибнешь – и душу погубишь!

Вот-вот заплачет! И горбун, тот, что перышком чиркает, тоже головой качает. И ему, видать, жалко меня, грешного.

– Ведь люди мы все, сын мой. Даже распоследние еретики – тоже люди. А разве ты еретик, Гевара? Оступился ты, конечно, сильно оступился, так ведь молод ты, есть еще время покаяться, о душе своей бессмертной подумать…

И носом шморгает – видать, слезы говорить не дают.

– Ведаешь, сын мой, что ждут тебя муки сугубые, лютые. Растерзают твою плоть, огнем сожгут. Отчего же не покаяться тебе, сын мой? Одно слово скажи: грешен! Скажешь – и спасен будешь. Понимаешь, Гевара, всего одно слово!

– Понимаю, – кивнул я. – Грешен, святой отец! Даже подпрыгнула жердь от слов моих. Высоко – чуть ли не до потолка самого.

– Признался, признался! Грешен! Грешен! Признался! А горбун даже язык высунул – до того старается, мои слова записывает.

…Да только вчера им надо было меня про грехи спрашивать. Здорово тогда меня прижали! А вот сейчас – поздно.

Или не поздно все же?

– А теперь кайся, сын мой. Кайся! Все, как на духу, как на исповеди святой!…

Потер руки фра Луне, уселся поудобнее, локтями в скатерку уперся:

– Кайся!

И вновь кивнул я, задумался.

… То-то и оно – подумать дали! А ведь просто все получается. Хотел бы меня падре Хуан убить – давно бы прикончил. Или сам Эрмандаде свистнул, или на плаху отправил – за Костансу зарезанную. Но ведь не убил, не отправил.

Значит?

Нужен я! Уж не ведаю зачем, да только нужен. Ему ли, не ему – но требуюсь. Оттого и напугать решил – до смерти самой. Напугать, на поводок крепкий взять. А потом и явиться – как Тот, о котором ребята с Ареналя рассказывали. Губи душу, Начо, ежели не погубил еще!

Так чего ждать-то?

Поглядел я на жердь, что передо мною расселась. А чем этот фра Луне меня безневинней? Я в Авиле нагрешил, он – в Касалье. Да только я вроде как жизнью рисковал – своей. А этот…

– Я – королевский шпион, падре. Три года назад меня приговорили к смерти за морской разбой. Дон Хуан де Фонсека, архидьякон севильского собора, из петли меня вытащил, на себя работать заставил. На себя – и на Ее Высочество…

Покосился я на жердь поганую. Слушает? Ну, слушай, слушай!

– Много чего я сотворил, падре, а про одно всенепременно сказать должен. Покаяться в смысле.

– Кайся!!!

Аж на табурете подпрыгнул. Еще бы! Не каждый день исповедь королевского лазутчика слушать доводится. Небось уже ногами сучит он, падре Луне, к начальству своему бежать торопится.

Прикрыл я глаза, задумался на миг. Ведь все правильно, Начо? Пожил бы еще, конечно, не отказался…

И увиделось – тоже на миг, на малую песчиночку, что из ампольет сыплется: каменные зубцы, черная тьма вокруг – и худая лобастая девочка, шагающая в никуда – на каменные плиты, в адское пламя, на вечные муки. А ведь и в гареме сарацинском живут, и в любовницах королевских – тоже. Живут, не тужат…

– Три месяца назад, фра Луне, королева узнала, что в городе Авиле готовится мятеж против его светлости герцога Бехарского. Ведомо вам, наверно, что в давней вражде семьи Трастамара и Бехара. А посему падре Хуан, Эспио Майор королевский, приказал мятежникам этим помочь – укорот чтобы герцогу дать. Первое дело – порох да бомбарды доставить, да не просто – в тайне великой…

Чисто рассказывалось, словно кто другой перед столом этим стоял – сеньор Рохас или даже бакалавр тот, что моему рыцарю стишата писать помогал. Гладко слова скользили, легко. И на душе моей грешной легко стало.

…Вот и я шагнул, сеньорита Инесса!

Поскрипывало перышко, шевелил ушами фра Луне, сыпал я всем тем, что башку мою за эти месяцы забило. Ох, и много же всякого: имена, клички, цены в эскудо и цехинах , лазутчики наши в Оране и Фесе…

– Водички бы мне, святой отец!

Кивнул послушно. Сам поднес – не побрезговал. Глотнул я – хорошо!

– Все ли записали, фра Луне?

А чего спрашивать? Вон, горбун уже который лист переворачивает!

Повел я плечами, словно груз тяжкий скинул, поглядел на жердь эту дурную: