Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Праздник у вас нешто? – спросила Улька, садясь на кровать отца.
– Праздник, дитятко, новой объезжий у нас.
– Хто таков, што празднуете?
– Коломну помнишь? Ты с бабами к ему в избу ходила сатану зазывать с нами на Москву – Архилин-траву – Таисия.
– Не говори, батя, о нем, не терплю. А и терплю, то ради Семена.
– Люби ай нет – все горе от него!
Серафим, сощурясь, поглядел на отца Ульки:
– Чул я, Миколай, как ён на кабаке шептал Семену, когда скоморохи их венчали.
– Да ведь вы ране того ушли? – спросила Улька.
– Миколай-батько ушел, а я замешкался… чул…
– Ну!
– Сказал ён так: ночь с Фимкой проспи, я уйду… в избе места много… с новой женкой счастья больше добудешь – расторопна, не Ульке твоей пара.
Улька скрипнула зубами, вскочила.
– Пойду я!
– Остойся, девонька! Сегодня, може, и вернетца, а дале надо тебе помочь.
Улька села, тяжело дыша, меняясь в лице, спросила тихо:
– Как тут помочь, дед Серафим?
– Вылечить едино от лихоманки – дело пустое, лишь бы человек верил, слушался, делал все, што укажут, – тогда и дружка приколдуем… хи-и…
– А ну же, не томи! Дед Серафим!
– Без смертного дела, девушка, не обойтись! Архилин-траву надо с корнем вырвать, штоб больше от ее колдовства не было. Колдует та трава просто – уйдет и дружка твово уведет…
– Уведет, Уляша! Ой, уведет…
– Так я его нынче же зарежу! Проберусь к Фимке, все ее ходы под избу проведала.
– Послухай меня, девушка. Он, Таисий, бывалой вор, не такими, как твои ручки, хватан был, а вывернулся. Нет! Взяться за него надо умело. Будешь слушать – поучу!
– Учи, дед Серафим! Слушаю…
– Дворянин Бегичев ныне объезжий… К ему надо – он не один, он со стрельцы, а у стрельцов пистоли да сабли. К ему проберись и шепни на поганую траву!
– А чего шепнуть?
– То шепни, што завтра на Старом кабаке узнаешь… Пройди к вечеру в кабак, притулись в угол темной, к пропойцам женкам, там будешь знать, что объезжему доводить. Мы же тебя с батьком на Коломну, как на ковре-самолете, предоставим, в обрат сам объезжий лошадь даст с почетом, не просто так. И страху тебе терпеть не надо, без тебя сатану свяжут да в гроб положут!
– Ладно – так сделаю!
– Только, девушка, дружку твоему и во сне не проговорись!
– Знаю, што они один за другого!
– Покрестись, девушка, на образ – Бог видит, дай слово ему сполнить обвещание.
Улька, стоя рядом с отцом и Серафимом, шептала то, что Серафим говорил:
– Господи Боже! Не сполню обвещания, данного честным старцам отцу моему Миколаю и рабу божьему Серафиму, то накажи меня болью непереносной – глазной тьмой и сырой могилой, аминь!
Улька, не глядя на старцев, ушла.
– Сделает! – сказал Улькин отец. – По лицу вижу: ежели смура лицом стала да брови дергаютца – сделает…
– Аминь! – прибавил Серафим.
В доносе на воеводу Стрешнева Семена, подтвержденном видоками, истопником и девкой – дворовыми Стрешнева, Иван Бегичев оказался правдив во всем, но царь до времени оставил дело Стрешнева за собой. Любимец царя Богдан Хитрово и боярин Милославский слово сдержали – устроили Бегичева на Коломне беломестцем. Двор Бегичева с пристройками, садом и избами жилыми и нежилыми получил освобождение от всех поборов, так и записан был в писцовые книги: «Двор Белый».
По предписанию того же оружейничего царского Хитрово Богдана воеводе Земского двора – «дать дворянину Ивану, сыну Бегичеву, службу» – Бегичева сделали объезжим замест убитого лихими у Старого кабака.
Худой дворянин с Коломны, став объезжим, загордился. Объезды были часты, даже в свободные от работы дни шли люди, стрельцы и ярыги Земского двора, не те, что пожарного дела, а кои по сыску держались, – они приходили, звали, требовали, ежели дело шло об «гилевщиках» или людях, сказавших: «Слово и дело государевы!» На старости Бегичеву и тяжело иной раз приходилось, но жадность к наживе, а пуще к отличию на государевой службе заставляли покой забывать. Кроме того, грамотный, усердный к церкви, обновленной Никоном, Иван Бегичев зорко преследовал раскол и имел по тому делу не один спор с объезжим патриарша двора.
В своем участке на Коломне дальную избу, где когда-то жили Таисий с Сенькой, Бегичев сделал приемной. Указал служилому люду заходить к нему с речки Коломенки в калитку, через сад, а подумал так: «Грязь в горницы не носят».
Как все, Улька пришла к Бегичеву тем же ходом. Встала у дверей. Бегичев писал дьякам Большого дворца про обложение харчевых дворов. Раньше письма исчислив, сколько даст новая прибавка к старому, косясь на Ульку, подумал: «Лезут, и не за делом… Девка-таки станом статна и ликом пригожа… Пождет…» Приткнув глаза в очках, оттянув бороду за кромку стола, писал: «“Великим государем, царем всея великая и малыя Русии, самодержцем Алексием Михайловичем указано: служилым дворяном, чтоб они всячески искали прибытку государевой казны, и я, холоп великого государя, дворянинишко Ивашко, сын Бегичева с Коломны, беломестец и объезжий улиц, что у Серпуховских ворот[233], досмотрел обложить…” Чего ей?»
– Девка! Чего тебе тут?
Улька поклонилась.
– Голова мотается – пошто же язык нем?
– С того молчу, што начать как, не знаю…
– Пришла – значит, знаешь.
– С поклепом я, дядюшко…
– На полюбовника поди поклеп? Пождала бы на улице…
– Я, дядюшко, приезжая, московская… с Облепихина двора…
– Тот двор, што за нищими есть?
– Нищий двор, дядюшко… тот.
– О, тем двором давно хочу заняться! Ближе поди – сядь на лавку. Там еще с ним обок Фимкин двор?
– Постою тут… Фимкин двор за вал будет…
– Иди! Сядь! Я власть большая, да с молодыми девками не гордая.
Улька подошла к столу, села на лавку в стороне.
– На кого доводишь? – Бегичев снял очки.
– Хоша и бывала с нищими на твоем дворе, да кабы не старики наши, больше не пошла.
– Мало смыслю – какие старики? И так доводишь.
– Давно было… а когда бывала тут – ведала: в этой избе жил гулящий человек, звался Иваном, только у нас его кличут Таисием.
– Помню, девка! Жил такой Иван Каменев, у солдат на Коломне слыл черным капитаном… тот?