– Все-все?

– Вы знаете, милая… – Певец снова улыбнулся.

А я подумала, что зря я думаю о нем, как о совершенно никчемном человеке. Плохо поет, плохо сочиняет… Зато в руках как себя держит!

– Вы хорошо держите удар, – похвалила я его. – Только я не милая, я очень вредная и откровенная журналистка.

– Да, я ботинками в журналистов не бросаюсь, у меня другой имидж. Но, пожалуй, хватит. Меня не надо учить жить. Я знаю, как жить, и могу еще других научить. Все мои дети и все мои бывшие жены, кстати, накормлены, одеты-обуты, те, кто поумнее, еще и гостинцы получают. Так что… – певец с хрустом потянулся, – жить надо с любимыми. Так и буду учить своих детей.

– А что делать тем, кого бросили? Научите их?

– Да ладно вам! – вдруг подала голос юная хозяйка дома. – Меня Стасик не бросит никогда. Правда, пусик?

– Правда… – детским голосом ответил ей певец и нежно чмокнул.

Не очень хорошо было уходить, нормально не поблагодарив и не попрощавшись, но как-то силы мои иссякли. Ну если звездам шоу-бизнеса позволены нервные срывы, может, и звездам журналистики и радиоэфира тоже позволены тихие истерики, хотя бы изредка?

Я знала, о чем думал сейчас певец, я могла бы его ткнуть его же собственными страхами и сомнениями. Но зачем? Чтобы лишний раз у кого-то раскрылись глаза от удивления, чтобы к моему имиджу вредоносной журналистки плотно прикрепился еще и ярлык «странная, не от мира сего»? Марусечка расскажет подружке, та еще кому-то…

– Продюсер с вами неважно поступил, но то, что вы хотите сделать, еще хуже, все-таки он старый друг вашего отца. Не отмоетесь потом, лучше просто с ним расстаньтесь, – все-таки напоследок не удержалась я от доброго совета.

Какими глазами смотрел мне вслед Стасик и его Марусечка, я уже не видела, спеша прочь из их искусственного, вымученного мирка.

– Я не буду писать о Стасике, – четко объявила я шефу, когда приехала в редакцию.

– Не пиши. Отдай материал редакторам, все сделают, – неожиданно легко согласился Вячеслав Иванович. – С тобой все в порядке?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Смотря что считать порядком.

Я поняла мелькнувшую у шефа странную мысль.

– Нет, – улыбнулась я. – Любовника у меня не появилось. Просто я взрослею. И муть такую писать больше не хочу.

Вячеслав Иванович, привыкший к странностям моего характера, все же крякнул.

– Ты, Борга, правда, знаешь, стала совсем невыносима. Почему муть-то? Ты хорошо пишешь, даже честно…

– Если честно писать, то я должна написать сейчас, что Стасик – моральный урод, плодит детей и бросает их на каждом углу. Правда, не забывает подкармливать и поздравлять с праздниками. Женится каждые пять лет снова, каждая жена все моложе и моложе, друзья путаются в женах, детях. А он еще пытается всех передружить, собирает вместе. Те дети, которые ходят на такие «семейные» сборища, тоже путаются, где чья мама, кто когда и где жил с папой. В общем, счастье в духе неудавшихся семейных коммун – общая свалка жен, детей, пап… Папа бьется в пароксизме страсти то здесь, то там, а дети растут, растут и ждут, когда же им, наконец, можно будет свободно, без оглядки, совокупляться.

– Фу-у… – выдохнул Вячеслав Иванович. – И что мне с тобой делать? Это не есть формат нашего издания.

– Увольняйте. Сама, наверно, не уйду. Приросла, всеми коготками увязла. Плохо, тошно, а вот сама бросить и начать новую жизнь не могу.

– А где ты собираешься начать новую жизнь? – заинтересованно спросил шеф. – Небось у конкурентов? Говорят, они новый имидж журналу делают. Острыми углами наружу.

– Ага, – вздохнула я. – Ничто мне, получается, больше не светит. Кроме как в такой же помойке ворошиться.

– Нет, тогда не отпущу. Паши здесь. Хоть помойка, да своя. Да и почему помойка-то? Слова выбирай… – шеф бормотал, что-то ища на столе. Не нашел, махнул рукой. – Да что тебе, в самом деле, я не знаю? Ну давай, я оклад повышу! И так пишешь, что хочешь, безобразничаешь, отпуска´ берешь…

– Беру… – грустно согласилась я. – Ну, я пойду?

– Куда? Увольняться?

– Да нет. Муть какую-нибудь очередную писать, вранье.

– Слушай, Борга, – шеф вдруг вышел из-за стола, подошел ко мне и взял за локоть. – Я тебя понимаю. Даже больше, чем ты думаешь. От одиночества еще и не такое с людьми бывает. Вот хочешь… У меня друг есть один, бывший…

– Космонавт? – засмеялась я.

– Почему космонавт? – удивился Вячеслав Иванович. – Нет, разведчик. Ну, то есть в ведомстве этом сидит. Тоже один. Живет в смысле совсем один. Хочешь, познакомлю? Ты ему понравишься, он любит таких… – Шеф показал руками что-то похожее, вероятно, на меня. – Худых, ну и вообще… странных.

– Я подумаю, Вячеслав Иванович, спасибо, – я аккуратно освободилась от пионерских объятий шефа, который хоть и не любит таких, как я, худых и странных, но кто его знает, вдруг что ненароком где затикает, разница в возрасте у нас все-таки соответствующая. Может и затикать.

– Что ты смеешься? – недовольно спросил шеф, похлопывая меня при этом по спине.

А я увидела… Нет, может, я все-таки это придумала? Не мог же мой шеф, пожилой и вполне приличный человек, представлять себе такие глупости.

– Точно вверх ногами? – спросила я на всякий случай.

Шеф побагровел и резко отодвинул большое кожаное кресло, которое мешало ему пройти.

– Всё! К понедельнику… Там… Сама знаешь!

Что к понедельнику, не знал никто, ни он, ни я. Но в фантазиях его, глупых и не очень реальных, я все-таки не ошиблась. Смешной старый человек. Впрочем, не смешнее, чем я, со своей влюбленностью в нереального и малознакомого мне человека.

Книжка Климова вышла быстро, получилась красивой, толстенькой, приятной на вид, на ощупь. Я быстро проглядела все сказки. Как по-другому выглядит печатное слово! Мило, чудесно, замечательно… Я молодец! Только автор ничего пока не знает. И, кстати, может не узнать. С нынешними тиражами – пять тысяч экземпляров как большой подарок от издателя. А так – две, полторы для разгону… То ли дело в благодатные для писателей советские времена! Я нашла у Климова и читала в кресле перед сном по пять страничек из нереально праздничной, ветхой книжки никому не ведомого теперь советского писателя О. Данилова «Ранние всходы» о прекрасной жизни колхозной библиотекарши Раечки, книжки, щедро изданной когда-то тиражом семьдесят пять тысяч экземпляров наивного и даже вполне вдохновенного вранья. А я так переживаю, что вру и вру изо дня в день. Власть обязана врать, создавать иную реальность, в которой удобнее и приятнее переносить жизненные невзгоды, разве нет? А средства массовой информации – любые, и сиюминутные, и похожие на литературу и искусство, – это четвертая власть, власть над умами, сердцами и душами. Алгоритм несложный.

Так, теперь есть хороший повод позвонить Климову. И придется: а). Признаваться, что я к нему ездила. б). Признаваться, что я копалась у него в компьютере, взяла сказки без спросу. в). Объяснять, каким образом я от его имени опубликовала сказки.