Конечно, ворота перед автобусом гостеприимно открылись, и он не спеша вкатил на утопающую в зелени и благоухающую многочисленными клумбами территорию виллы.

Проехав еще немножко, он остановился у внушительного трехэтажного здания, явно не очень старого, но построенного в стиле испанской колониальной архитектуры. Само собой, в этот стиль не очень вписывались многочисленные спутниковые тарелки, установленные на крыше.

На полукруглом парадном крыльце гостей, начавших выбираться из автобуса, встречали элегантная стройная дама средних лет с ярко выраженными креольскими чертами лица, а также представительный господин, в облике которого ничего латиноамериканского не просматривалось — окромя белой широкополой шляпы из тонкой соломки, черных очков, распахнутого ворота рубашки и толстой гаванской сигары. А вот на пальцах у этого господина была неплохо заметна синяя надпись «ВОВА».

— Господи! — удивленно прошептал Крикуха на ухо Вредлинскому. — Неужели это Ларев?

— Естественно! — тоже шепотом ответил сценарист. — А дама — его супруга Соня, ты ее прежде не видел. Милейшая женщина. Между прочим, местная уроженка. Весьма знатного креольского рода, по здешним меркам аристократка, очень богатая сеньора, урожденная Соледад Родригес. В молодости вышла замуж за колумбийца, долгое время жила там, потом муж скончался, и она на каком-то курорте случайно повстречала Ларева, русского мужика из глубинки, родившегося где-то в лесу не то в Смоленской, не то в Брянской губернии. Вот тема для романтического фильма, Жорик! Представь себе, она из любви к Владимиру Васильевичу перешла из католичества в православие! И теперь приняла имя Софии…

Господа Ларевы тем временем тепло встречали Сергея Сергеевича Баринова, который нежно приложился губами и бородищей к ручке хозяйки, а затем крепко пожал перстнятую лапу Владимира Васильевича.

— Я рада приветствовать всех присутствующих на вилле «Соледад»! — бывшая Соледад Родригес произнесла это по-русски с легким акцентом, но не испанским, а скорее молдаванским или румынским. — Сейчас наш персонал проводит вас в апартаменты, где вы сможете немного отдохнуть с дороги, а затем в 18 часов мы с Володей ждем вас всех в столовой. Впрочем, если кто-то проголодался уже сейчас, то может подкрепиться в номере. Все бесплатно!

— Как при коммунизме! — проворчал себе под нос Крикуха.

— Какая женщина! — зачарованно глядя на госпожу Ларе-ву, пробормотал Вредлинский. — Наверняка постарше моей Матвеевны, но какова красавица! Эх, Жорик, где мои семнадцать лет!

— «На Большом Каретном», как пел покойный Володя, — хмуро отозвался Крикуха. — Все-таки жарковато тут, хоть и в тени, да и влажность большая… Не хотелось бы здесь сдохнуть по нечаянности.

В это время из багажного отсека автобуса какие-то прыткие чернявые хлопцы уже начали выносить чемоданы, а к Вредлинскому и Крикухе подошла длинноногая мулаточка — ростом этак под метр восемьдесят! — и, оскалив жемчужные зубки, приветливо и очень чисто произнесла по-русски:

— Господин Вредлинский и господин Крикуха, прошу следовать за мной!

— Шаг вправо, шаг влево — побег, прыжок на месте — попытка улететь… — проворчал Крикуха, цитируя конвойный юмор образца 1937 года.

— Жорик, — сердито прошептал Вредлинский, — веди себя прилично. Здесь все понимают по-русски. И перестань брюзжать наконец, полюбуйся девочкой хотя бы. Прямо статуэтка из эбенового дерева!

— Эбенового, говоришь? Х-хэ! — ухмыльнулся Крикуха, воспроизведя интонации товарища Сухова из «Белого солнца пустыни».

— Не ерничай, пожалуйста! Баринову это может не понравиться! Учти, все-таки мы здесь в гостях.

Мулаточка проводила их в трехкомнатные апартаменты на втором этаже. Две спальни и общая гостиная с выходом на просторный балкон-веранду, откуда открывался живописный вид на парк, тремя террасами спускавшийся к берегу бухты, на саму бухту и окаймлявшие ее скалы. В апартаментах царила прохлада, кондиционеры работали преотменно. Пареньки занесли чемоданы и удалились, а мулаточка спросила, нет ли каких пожеланий.

— Пивка холодного не найдется? — спросил Крикуха.

Вместо ответа девица открыла бар-холодильник, где было два десятка бутылок и банок со всякого рода прохладительным.

— А вобла есть? — понастырничал режиссер, будучи уверен, что таковой не найдется.

Мулаточка быстренько вытащила радиотелефончик из чехольчика, пристегнутого к пояску шортов, и пролопотала в него несколько испанских фраз.

— Через пять минут принесут, — доложила она. — Можем также предложить речных раков или отварных креветок. Но придется чуть-чуть подождать, пока сварят. Что еще желаете?

— Черных ржаных сухариков с солью! — Дальше этого фантазия Крикухи, жаждавшего найти тут какой-нибудь дефицит, увы, не пошла, а девушка опять позвонила по телефончику и, переговорив, должно быть, с кухней, сообщила:

— Сухарики будут одновременно с воблой. Раков будете заказывать?

— Небось амазонские какие-нибудь? — наморщил нос Георгий Петрович, будто ему тамошние раки жуть как надоели.

— Нет, из бассейна Волги, — оскалилась девица. — Владимир Васильевич специально для вас велел доставить самолетом в живом виде. А креветки здешние, но не хуже дальневосточных.

— Деточка, конечно, мы закажем и раков, и креветок! — растрогался Крикуха.

— А вы случайно не русская?

— Нет, я местная! — улыбнулась служанка. — Просто здесь положено знать русский язык. Месячный курс по методике профессора Баринова!

— А как вас зовут?

— Алисия. У вас больше нет пожеланий?

— Увы! — грустно произнес Крикуха. — Другие пожелания мне не по возрасту…

Алисия понятливо хихикнула и удалилась. Через пять минут принесли воблу и черные сухарики, а еще через некоторое время — два блюда: с отварными раками и креветками.

Приятели за это время успели окатиться душем и в освеженном состоянии собрались принять пивка.

— Цивилизация! — блаженно произнес Вредлинский, усаживаясь на уютный диванчик. — Лепота-а!

— Наверное, Милька, ты все-таки здорово жалеешь, что вместе с Пашкой в Израиль не уехал? — предположил Георгий Петрович, сделав большой глоток из бокала.

— Жалею, конечно, — отозвался Эмиль Владиславович. — Наверное, так ловко устроиться, как Манулов, я бы не сумел, но думаю, что жил бы сейчас с более приятными воспоминаниями. Если б меня выпустили даже через год после Пашки, то в этом году исполнилось бы четверть века моей жизни в цивилизованном мире…

— Скажите, пожалуйста! — пробурчал Крикуха. — Юбилей!

— Да, — с легким вызовом в голосе произнес Вредлинский, — это был бы юбилей, если б я уехал. А сейчас, увы, я могу только праздновать юбилей собственной трусости и недальновидности! Прав был Пашка, когда сказал: «Ты эти двадцать пять лет жизни просто потерял!»