Мальчики поблагодарили ее и ушли.

Приблизившись к долине, они увидели мальчика, шедшего по высокой траве. Он опустил голову, словно в глубокой печали, брел медленно и ничего не замечал. В нескольких шагах позади шел раб.

Аттила окликнул его:

— Кто ты?

Он остановился и поднял голову. Этот мальчик, гулявший в одиночестве, словно придавленный к земле всей скорбью мира, был на голову выше Аттилы. У него были синие глаза, тонкие черты лица, прямой, классический римский нос. Длинные и аккуратные руки и ноги, высокий и благородный лоб. Только волосы оставались мальчишескими, густыми, коричневатого оттенка. Во всем остальном он выглядел и вел себя так, как будто был старше своих лет.

Он заговорил на очень хорошем языке гуннов:

— А ты кто? — спросил он спокойно.

Аттила замялся и неохотно ответил:

— Я Аттила, сын Мундзука.

Мальчик кивнул.

— Я Аэций, сын Гауденция.

В тот самый день, когда родился Аттила — таков иронический юмор богов — под тем же самым гордым, слепящим летним солнцем, под знаком Льва, родился другой мальчик, в Дуростории, в Силестрии — провинции, граничившей с Паннонией. Его окрестили Аэцием. Отцом его был некий Гауденций, военачальник кавалерии на границе Паннонии.

В ту же ночь в черной кибитке Мундзука около улыбающейся, мокрой от пота матери и крохотного младенца у ее груди, сидел на корточках все еще встревоженный отец. Старуха провела рукой над маленьким, сморщенным младенцем и произнесла:

— Он рожден для войны.

В Дуростории, в прекрасном дворце военачальника, пока очень прямо державшийся отец мерил шагами колоннаду снаружи, а в комнате мать прижимала к груди крохотного новорожденного, старая baruspex нетерпеливо оттолкнула повитуху, внимательно всмотрелась сначала в малыша, а потом в растертые дубовые листья у себя на ладони, и произнесла:

— Он рожден для войны.

Аттила и Орест начали спускаться в долину.

— Твой отец, Мундзук! — выкрикнул мальчик-римлянин им вслед.

Аттила остановился.

— Что? — спросил он.

Мальчик замялся и мотнул головой.

— Ничего, — ответил он.

Аттила уверенно направился в лагерь гуннов. Орест шел следом, его заячьи глаза метались во все стороны, губы нервно дрожали. Он тоже был наслышан о гуннах. Конечно, своему другу он доверял безоговорочно, но как насчет остального племени?

Гунны не строили оборонительных стен, а когда не воевали с соседями, редко выставляли вокруг лагеря охрану. В подобном отсутствии страха заключалась потрясающая беспечность, но это вселяло еще больший ужас в сердца их врагов.

Однажды византийский посол поинтересовался, почему они не строят защитных стен.

Ульдин подошел пугающе близко к послу, приблизил лицо вплотную к лицу вздрогнувшего грека и сказал:

— Наши стены сделаны из мужчин, копий и мечей.

Сейчас женщины сидели около своих незащищенных кибиток, помешивая что-то в черных котелках, подвешенных над дымящими торфяными кострами. У многих на щеках были такие же синие татуировки, как у Аттилы. Они с непроницаемым видом провожали взглядом пришельцев, и все молчали.

За кибитками слышалось ржание и фырканье лошадей — самого ценного достояния гуннов. Где-то среди них находилась и белая кобыла с длинной гривой и хвостом, почти достигавшим земли. Чагельган, его лошадь, его самая любимая кобыла…

Наконец мальчики добрались до главной кибитки в лагере — внушительного шатра на трех массивных шестах, украшенного кистями. С двух сторон кибитки стояли часовые, увешанные перьями, ленточками, чучелами хищных птиц и отполированными человеческими черепами.

Орест сглотнул. Он хотел сказать хоть что-нибудь, хотя бы окликнуть друга по имени, но не смог. Во рту у него пересохло, как в степи под августовским солнцем.

У входа в кибитку стоял один-единственный мужчина, но это был мужчина крупнее, чем Орест когда-либо в своей жизни видел. Не в высоту — в ширину. Торс у него был массивный, как у быка, ноги походили на стволы деревьев, такие толстые, и казалось, что они слегка искривились под весом мускулистого тела. Но говорят, что у всех гуннов кривые ноги из-за того, что они целыми днями сидят в седле. Говорят, они даже спят в седле.

Человек скрестил на груди руки, и его могучие бицепсы напряглись еще сильнее. Он плотно сжал губы под тонкими, свисающими усами, а узкие глаза не отрывались от мальчиков. Они остановились перед ним.

— Мы хотим видеть вождя, — сказал Аттила.

Человек не шевельнулся.

— Отойди.

Человек не шевельнулся.

— Булгу, я сказал — отойди!

Человек-гора вздрогнул и внимательнее присмотрелся к мальчику. Потом, к удивлению Ореста, он шагнул в сторону, и земля дрогнула под его обутыми в войлок ногами.

Мальчики вошли.

Кибитка оказалась длинной и просторной, как дом у германских племен, только не из дерева, а из войлока. Потому что гунны ничего не строят навечно; все проходит, как ветер, как ветер.

В глубине кибитки имелось возвышение, а там, на искусно украшенном резьбой троне, сидел вождь. Он услышал о приходе мальчиков и поспешно занял соответствующее положение для приема. Его возлюбленный внук…

Аттила вскричал:

— Ульдин! — и кинулся к нему.

Пока он бежал, в полумраке кибитки произошло нечто ужасное. Лицо вождя изменилось. Лицо его деда, старого вождя Ульдина, изменилось. Это было не морщинистое, хмурое, но честное старческое лицо его деда, а более молодое, с густой бородой — куда более густой, чем обычно у гуннов. Узкие глаза, вздернутый красный нос, а рот, который всегда выдает очень многое, прятался под темной косматой бородой.

Мальчик затормозил перед грубо сколоченным деревянным троном, и тут рот сидевшего на нем расплылся в широкой улыбке. Обнажились и зубы: желтые, кривые, гнилые. Вот только до глаз, узких, настороженных, улыбка так и не добралась.

— Аттила, — пророкотал вождь.

— Руга! — ахнул Аттила.

— Хвала Астуру и всем богам на небесам, — продолжал Руга, — ты вернулся.

Аттила молчал, вытаращив глаза.

— Наши римские союзники сообщили нам, что ты… выбрал свой путь, хотя и был важным заложником при дворе императора.

— Ты бы… мой дед сам захотел бы, чтобы я бежал, если б он знал… А мой отец? Где мой отец?

Узкие глаза смотрели холодно.

— Где мой отец Мундзук?

— Не смей повышать на меня голос, мальчик, — сказал Руга спокойно, но с затаенной злобой.

Аттила услышал, что за его спиной откинулось входное полотнище кибитки, и раздались тяжелые шаги: Булгу. Орест, дрожа, притаился у стенки кибитки. Все пошло не так, как надо, и сообразительный мальчик-грек сразу же понял это.